В сердце войны - Александр Николаевич Карпов

с ним. Витя как будто спрашивал его о чем-то, не слыша своего голоса, а отец отвечал ему в своей манере, доходчиво и подробно. Рисовал ему что-то на бумаге, такой дефицитной на фронте, но которая всегда была у него.

Погрузившись в воспоминания, Витя с грустью попытался воспроизвести перед глазами лицо Цыгана, его смуглый, загорелый лоб, карие глаза и черные с отливом волосы. Потом стал перебирать в уме имена других товарищей из счастливого довоенного детства, с кем гулял он каждый день, с кем убегал на речку и ходил на железнодорожный вокзал. Он вспомнил беженцев, рекой проходивших через его город, воинские эшелоны, санитарные поезда, вагоны с эвакуированными людьми, колонны солдат и машин, идущих к фронту. В памяти всплыли увешанные боевым скарбом немецкие пехотинцы, только что захватившие мост через речку и вошедшие по нему в его родной город. Их злые глаза, шарящие по сторонам взгляды, решительный вид, грязное от постоянного ползанья по земле обмундирование, карабины в руках и полную готовность их применить. А потом эти воюющие и пахнущие войной люди стали обыкновенными мародерами, беспрепятственно проникающими в подворье и в жилища простых людей. Все началось с того момента, когда прямо в их доме немецкий солдат избил мать мальчика, старавшуюся спасти то немногое, чем могла накормить она своих детей. А потом и первая смерть на его глазах, когда без лишних разговоров лишь за одно сопротивление слабой и беззащитной женщины была убита мать Цыгана. А потом была целая череда смертей, увиденных на улицах сожженного и поверженного города, покоренного, но не покорившегося захватчикам.

Он это помнил. Хорошо помнил. Детская память все еще сохраняла лица всех обидчиков, которых он хотел уничтожить лично без суда и следствия вместе или по отдельности и очень надеялся, что уже и без его участия кто-нибудь отомстил вместо него за все загубленные жизни. И прежде всего он мечтал отомстить за смерти матери и сестренок, младшей из которых было всего восемь месяцев, когда ее выбросил умирать на лютый мороз один из гитлеровцев.

Теперь в сердце мальчика всплыла боль за потерю матери. Именно это выбивало его из сил больше всего на свете в ходе всей войны. Именно это не давало ему мужества сдерживать слезы. Обмякнув от мыслей о раненом отце, он неудержимо залился в плаче, рукавом размазывая слезы по лицу. Плакал он тихо, привыкнув самостоятельно переживать свое горе, хотя прекрасно знал, что его горе нашло бы отклик у девушек в том же взводе связисток, где он постоянно ночевал, поскольку у большинства из них война унесла жизни многих родных и близких. Он помнил каждый случай, когда кто-либо из них получал весточку из дома, где сообщали о гибели на фронте брата, отца, соседа или бывшего одноклассника. Были и такие письма, в которых неравнодушные люди сообщали о зверской расправе над всей семьей и просили отомстить за родных на фронте.

Он раскрыл ладонь, в которой всю ночь сжимал новенький отцовский орден. В свете только что начинавшегося утра он смотрел на него, любовался им, проводя большим пальцем по эмалевой поверхности, и представлял себе, как будет передавать его отцу, когда сможет навестить того в госпитале.

Глава 10

Яркое и жаркое майское солнце сполна наделяло землю и воздух теплом. Горячий ветер тянул с Волги поток немного влажного воздуха, заставляя стайки парящих в небе птиц невольно подниматься выше. Редкие, жиденькие облака растворялись в небесной голубизне, наводящей радужное настроение на все живое, что было на земле. Несколько хмурых, с серыми лицами людей брели вдоль могил старого Вольского кладбища, тихо разговаривая между собой о житейской суете, что уже становится абсолютно не нужной тем, кто отжил свой век и покоится в сырой волжской земле под крестами и памятниками.

– Дома сами его помянем, –  произнес один из идущих, обращаясь к мужчине и женщине, что были возле него.

– Да какой с ребенка спрос, я сама на стол соберу. Помянем, чем Бог послал, –  ответила ему женщина, обернувшись в сторону свежей могилы, возле которой стоял мальчик-подросток, после чего она приложила край платка к губам, едва сдерживая слезы.

Они почти присоединились к небольшой группе мужчин, остановившихся возле входа на кладбище, чтобы закурить. В почти полной, прерываемой только ветром тишине зачиркали спички и затрещали сделанные из кусков газет самокрутки.

– И как обидно, –  произнес, закурив, один из мужчин, –  ведь сегодня за годовщину победы надо выпить, а мы за упокой будем пить.

– Это точно – ответил ему другой, чье лицо с одной стороны было изуродовано страшным ожогом.

– Вроде бы радостно должно быть на душе, а у нас похороны, –  добавил третий, часто моргая единственным глазом.

– Значит, такая его судьба, –  заключил четвертый, кто не имел в этой компании видимых увечий, что его собеседники получили на фронте.

– С мальчиком-то, что теперь будет? Двенадцать лет всего парню. Совсем один остался. Матери нет, теперь и отца похоронил, –  обратилась к ним женщина, ожидая услышать вердикт собравшихся мужчин.

– Обсудим, –  ответил ей тот, что говорил последним, –  только с кладбища вышли, хлопоты уладили. Решим вопрос и о мальчике.

Женщина недовольно посмотрела на него и снова обернулась в сторону могил, как будто высматривала кого-то или ждала.

Низко наклонив голову, Витя тихо стоял возле свежего могильного холма, поверх которого лежали несколько простеньких букетов полевых цветов, а у основания стоял небольшой самодельный венок, обвязанный черной траурной лентой. Мальчик молчал, не плакал, а просто стоял, остановив взгляд на комьях земли возле могилы. Иногда он поднимал глаза к небу и смотрел на парящих в высоте птиц, а потом вновь опускал взгляд и останавливал его на табличке с именем отца, стоящей в изголовье захоронения. Он тяжело вздыхал и снова смотрел на комья земли, вспоминая, как всего год назад, когда до победы оставались считаные дни, подорвавшись на мине, был тяжело ранен и отправлен в госпиталь его отец. В памяти ребенка всплыли тяжелые ночи, проведенные в слезах, и навалившееся тогда на него горе в то время, когда надо было ждать только радостные известия. Каждый день он по нескольку раз бегал к фельдшеру батальона в надежде узнать про судьбу отца, про его состояние, про результат операции. Ждал известий из госпиталя и разрешения комбата на поездку туда. А в те минуты, что он оставался один, он доставал из вещмешка новенький отцовский орден, разглядывал его, гладил по эмалевой поверхности пальцами и представлял себе, как будет вручать его отцу, как будет помогать прикручивать награду к гимнастерке.