Вечный день - Юлиус Фучик

даже не пошевелился. Все мы еще находились под чарами прекрасной музыки. Первым вскочил со своего места служащий трибунала, он пожал Татушину руку, удивленно качая головой.

— Я не верю, — сказал он, — что этот человек — профессиональный военный.

Родан перевел его слова.

— Нет, — улыбнулся капитан. — Я действительно не военный. До войны я преподавал в консерватории.

Я тоже подошел к капитану и сказал:

— Спасибо вам. И не сердитесь на нас.

— За что? Как вы могли такое подумать? И за гнедого я вам очень благодарен. Если вы не возражаете, давайте еще как-нибудь встретимся и поиграем.

Мы договорились, что через несколько дней снова навестим капитана. А Мишенька к тому времени раздобудет вместо самогона что-нибудь поприличнее. Татушин поспешно оделся, сел в бричку и укатил куда-то.

Через три дня Мишенька пришел к нам. Родан порылся в шкафу и вытащил оттуда бутылку.

— Хороший ты парень, Мишенька, а командир твой еще лучше. Вот видишь, и мы о вас не забыли.

Однако громадный казак не проронил ни слова. Он долго смотрел на нас каким-то странным взглядом. В глазах у него застыли страдание и боль. Так ничего и не сказав, он повернулся и ушел. От подполковника Агаева мы узнали, что капитан Татушин погиб в тот день в семь часов утра.

Перевел с венгерского Ю. Шишмонин.

Олесь Гончар

ВЕСНА ЗА МОРАВОЙ

Старшина батареи 45-миллиметровых пушек Яша Гуменный, вернувшись утром с переднего края, приказал своему повару Кацо пробежать по бункерам и, собрав их обитателей, немедленно вести к нему. Кацо с автоматом поверх засаленного халата козырнул на этот раз с особым усердием. Очевидно, он хотел этим подчеркнуть, что и без объяснений понимает всю сложность создавшегося положения.

Двор был пуст. Ездовые, свалив ночью ящики со снарядами посреди двора, поехали за новым грузом и до сих пор не вернулись. Оставшись один, старшина некоторое время стоял задумавшись над штабелем ящиков, потом начал выливать из сапога жидкую грязь. От нее несло острым запахом лесных болот и перегнивших водорослей.

Батарея Гуменного переправилась этой ночью с третьим стрелковым батальоном, которому была придана. За Моравой сразу начинались леса и болота, и противник, не задерживаясь, оставил их, зацепившись лишь за дамбу в семи километрах от берега. Там был населенный пункт, на окраине которого высился сахарный завод, укрепленный сразу до самой крыши вражескими пулеметами. Всю ночь пехота, путаясь в лесных зарослях, шлепая по ледяной воде, пробиралась по пятам гитлеровцев. Местами вода доходила до пояса, и бойцы брели молча, подняв оружие над головой. Только низкорослые иногда приглушенно кричали о том, что тонут, и тогда к ним на помощь спешили высокие правофланговые. Наконец с рассветом вышли к дамбе и закрепились вдоль нее.

Артиллеристы-сорокапятники, сопровождавшие пехоту, всю ночь на руках тянули свои пушки. Коней, переправленных с вечера, пришлось оставить, потому что, пройдя несколько сот метров, они увязли в грязи, окончательно выбились из сил и не могли дальше сделать ни шагу. Мрачно встречали бойцов заморавские леса.

Кроме легких пушек, никакая другая артиллерия не переправлялась на этом глухом участке фронта с труднопроходимым противоположным берегом. Левее, километрах в десяти, строился мост, и более тяжелые орудия двинулись туда вместе со всем полковым транспортом.

Вот почему сейчас в этом селе, кроме обоза Гуменного и батальонных кухонь, не было никого. Гуменный тоже всю ночь тащился с батареей до самой дамбы, чтоб знать, где будет огневая. Туда он должен теперь доставить боеприпасы. Доставить… Попробуй доставить, если случилось так, что все его люди в разъезде и он сидит посреди своего двора один на своих снарядах!..

Вытряхнув из сапог грязь, старшина достал сухие портянки и обулся. Над приморавскими лесами поднималось солнце, огромное и ласковое. От старшины, залитого грязью, шел пар, как от весенней земли; ему нестерпимо хотелось спать. Борясь со сном, навалившимся на него, Яша видел, как в воротах, энергично и широко шагая, показался Кацо. За ним вприпрыжку едва поспевали мадьяры в черных фетровых шляпах с пустыми мешками в руках.

Гуменный поднялся им навстречу, нетерпеливо выслушивая рапорт повара. Потом, обращаясь к крестьянам, спросил, кто из них понимает по-русски. Из толпы вышел бойкий, обожженный солнцем дедок.

— Я был русский плен, — весело заговорил он. — Тамбовская губерния, Екатеринославская губерния…

При этом старичок не без превосходства оглядел своих односельчан: он явно гордился тем, что был в русском плену.

— Земляк, — заметил старшина.

— Земляк, пан офицер!..

Мадьяр называл старшину офицером, очевидно, на том основании, что у Яши из-под фуражки выбивался пышный и волнистый чуб, а рядовые, как известно, должны быть острижены.

За рекой, в районе дамбы, ударила батарея, как-то по-весеннему звонко и совсем нестрашно. Однако этот звук заставил старшину вздрогнуть. За первым залпом докатился второй, и батарея смолкла. Гуменный знал, что теперь там осталось тридцать восемь снарядов. Мало!

Через старичка старшина коротко объяснил мадьярам, чего он хочет: он просит, чтобы они помогли поднести снаряды его канонирам на передовую.

Мадьяры некоторое время стояли молча. В своих блестящих сапогах и узких, круглых, как трубы, штанах они напоминали стайку тонконогих журавлей. Покашливали, переминались с ноги на ногу и молчали. Старшина смотрел на них с превосходством военного человека, который облечен чрезвычайными государственными полномочиями.

Снова ударила легкая батарея. Гуменный секунду стоял неподвижно, приложив к уху ладонь трубочкой. Мадьяры тоже прислушивались.

— Швабы, — сказал наконец дедок-«екатеринославец» и погрозил кулаком за реку. — Герман — стерва, вшистко забрал!

Мадьяры дружно загудели, подтверждая, что это действительно так. Однако на предложение старшины никто из них не ответил ни согласием, ни отказом. Колеблясь, они переглядывались между собой, а Гуменный, видя их нерешительность, едва сдерживал закипавшее в нем раздражение.

— Так вы не согласны помочь моим канонирам?

Тогда вперед выступил представительный мадьяр лет под тридцать, с белой шеей и красивой черной бородой. Кацо шепнул старшине, что это местный учитель, «господин профессор», потому что в его квартире все стены заставлены книгами. Мадьяры смотрели на учителя с нескрываемым уважением и, видимо, ждали, что он скажет. А учитель мрачно взглянул за реку, потом обратился к своим односельчанам с короткой и торжественной, как тост, речью, из которой Гуменный понял только два слова: демократия и цивилизация.

«Только и слышишь от них про это, — сердито подумал старшина об учителе. — Меньше бы слов, да больше дела!..»

Но тут учитель повернулся к нему и величественным жестом протянул раскрытый мешок.

— Клади! Мы не хотим, чтобы швабы вернулись из-за Моравы!..

Гуменный открыл ящик