О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

Бабка Глаша, которая все еще стояла в дверях, оживленно заговорила.

— Пьет, значит, шиповник, голубчик… Очень пользительно это, я сама завариваю, заместо чая завариваю, так сердце и обкатывает…

Ольга рассмеялась, обняла старуху.

— Да, да, бабушка Глаша, так сердце и обкатывает!

— Ждет, значит, письма-то, любит тебя… — сказала бабка Глаша, довольная лаской и разговором.

— Любит! — воскликнула молодая женщина, все еще улыбаясь и расцветая, как куст шиповника. — Вот, бабушка Глаша, садись, вот, слушай…

Она усадила старуху на табуретку, схватила со стола книгу Куприна, заложенную бумажкой, раскрыла ее и прочла, радуясь и волнуясь:

«Разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще сильней…»

— Понимаешь, бабушка Глаша?

— Как не понять, голубка… Настоящее-то сердце ни в огне не горит, ни в воде не тонет.

— Господи, красота-то какая бывает! — умиленно добавила старуха и краем передника вытерла глава. Любила она всплакнуть от хороших разговоров. — Нет, голубка, такой красы на земле. Отец мой матушку забил до смерти, и старик мой покойный клевал меня, чисто ворон черный. А уж Федор-то хромуша с Прасковьей, сама видишь, как собака с кошкой живут, целыми ночами лаются, только и вздохнет она, когда он в город поедет. Разве это краса, такая-то жизнь, нет ее, красы-то, в песне она да в сказке…

Бабка Глаша дотронулась коричневой рукой до книжки, которую держала Ольга, и провела по страницам — бережно и благодарно, словно коснулась какой-то неотведенной ею большой душевной человеческой красоты.

— Нет, бабушка Глаша, есть красота! И не в песнях и не в сказках! — горячо воскликнула Ольга. Она села рядом со старухой и, краснея, смущаясь, торопясь, стала рассказывать о себе, об Антоне, об их разлуке и верности, об их длинных письмах и коротких встречах и о том, как будут они вместе рука об руку жить и работать, когда разлука их кончится.

И чем больше она рассказывала, тем быстрее начинало биться ее сердце, и его заливали теплые волны любви и преданности к мужу, который сейчас за много сотен километров от нее спит на своей суровой боевой койке, а, может быть, несет вахту, а, может быть, даже готовит самолет к ночному полету.

— Ты понимаешь, бабушка Глаша, ведь это, если подумать, не простое дело… жена бойца… жена командира, — горячо, убежденно говорила Ольга старушке и не только ей, но и себе самой, и маленькому Мишке, похрапывающему в постели, — тут всякое может быть, бабушка Глаша, тут ко всему надо быть готовой… Вот и до войны вместе жили мы… бывало, как лётный день у него — так сердце не на месте, а виду не показываешь, провожаешь, смеешься, стараешься его не расстраивать. Вот и письма пишешь ему, а он получит, обрадуется и сядет спокойно в свой самолет. Понимаешь, бабушка?

— Понимаю, голубка, шутка ли с мутным сердцем в поднебесье лететь, — одобрительно заметила старуха. — Жалеешь его, бережешь, знамо дело — человек службу служит, на аропланах летать — не на двухрядке играть.

— Вот, вот… Вот именно так, бабушка Глаша, — взволнованно продолжала Ольга, признательно взглянув на старуху, которая так хорошо понимала ее чувства и переводила их на такие простые сердечные слова.

Дверь приоткрылась. Послышался сонный и вечно сердитый голос Прасковьи:

— Мамаша, вы здесь? Посмотрите Пеструху, возится что-то, а Федька пьяный…

Из сарая донесся жалобный плач телки.

Бабка Глаша ушла.

Ольга прочитала еще раз дорогую ей открытку и улыбнулась. Потом, стыдясь своей минутной слабости, разорвала в клочки начатое письмо, достала чистый листок бумаги и стала вновь писать письмо шестьдесят восьмое.

«Антон милый!

Только что принесли открытку. Родной мой, друг мой, хороший мой, сам знаешь, все знаешь. Ну, начинаю свой очередной отчет за прожитые сутки. Наш Медведь спит спокойно в своей тепленькой берлоге. Только берложка-то ему мала стала — он так вырос, совсем длинный сынище, ты его не узнаешь. Вчера я ездила в район за глобусами и колбами для школы. Купила Мишке цветного пластилина и сказала, что это от тебя. Он целый день лепил самолеты и зверюшек. Сыпь, о которой я тебе писала, совсем исчезла, не беспокойся. Нет, Антоша, я его не кутаю! Ту книгу, о которой ты мне писал, я еще не дочитала! Да! Очень интересно. Когда дочитаю — поговорим, я напишу тебе, что думаю по этому поводу, кое в чем я с тобой не согласна. Антошка, родной, о нас не беспокойся. Все в порядке, как любишь ты говорить. Ты-то как там? Смотри — не подкачай, миленький. У меня в школе работы по горло, но я рада — дни летят быстрее. Знаешь, Антон, здесь каждый более или менее культурный человек (ого! скажешь — расхвалилась) в большом почете. Нет, правда, правда.

Кружок первой помощи собираю теперь не в сельсовете, в в избе-читальне. Последний раз объясняла перелом руки. Антошка, у нас лыжный кросс в следующее воскресенье. Нет, ты представляешь себе — наш старик-пчеловод Суданыч тоже заявил, что с нами пойдет. Каждый вечер в одиночку тренируется, а наши молодухи идут за водой и от смеха покатываются. А он их ругает. Потешный этот Суданыч! И знаешь — такой философ. Любит зайти ко мне на огонек и обожает поговорить про международные дела и про вас, летчиков. У него сын тоже летчик. «Ты, говорит, Ольга Ивановна, гордись, ты есть не простая жена-баба, а есть ты супруга нашей доблестной красной советской авиации».

Антоша, что ты сейчас делаешь? Глаз прошел? Не врешь? Ой, погоди — собака залаяла, стучат к нам. Подожди минутку, миленький…»

Так писала Ольга мужу, словно разговаривала с ним, словно слышала дыхание его. Потом вскочила, открыла дверь в сени.

— Ольга Ивановна, не спите? — загудел в сенях густой, тревожный и чуть виноватый голос мужчины. — Симке моей время пришло… кричит, плачет. Зять на лесозаготовках… Сережка запрягает, — да не знаю, успеем ли в родильный свезти. Старуха за Микулихой побежала, а Симка просит: иди к летчиковой жене. Зайдешь, может, на минутку, жалко мне Симку — первенький у нее, ну, их — повитух-то этих…

Ольга растерянно накинула теплый платок на голову.

…Она вернулась через час. Мишутка спокойно спал, а на сундуке дремала бабка Глаша.

«Антошка, поздравь меня, — продолжала писать Ольга, — я превратилась в… повитуху! Честное слово. Сейчас дочь колхозного конюха Сима родила девчоночку, в больницу не успели. Сначала я испугалась, душа в пятки ушла — какой я доктор?! Потом обошлось все. Только Микулиха разобиделась — она хотела Симе поставить на живот теплый чугун, а