Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Я фронту помогал… Я герой… Сволочь – одно слово.

Из коридора, ведущего в палаты, раздался крик. Катя недовольно сказала:

– Опять кто-то бушует.

Вера встала и, одёрнув халат и поправив волосы, пошла на крик. Рядовой Степанов, со слезами на глазах, прочитав полученное из дома письмо, размахивая им над головой, жаловался соседям по палате, что председатель колхоза за какие-то старые обиды не дал матери зерна, положенного за трудодни. И вся палата возмутилась, и крик стоял такой, как где-нибудь на партсобрании.

Через три недели рядовой Степанов получил от матери письмо, в котором сообщалось, что в сельсовет пришла бумага с гербовой печатью, и в бумаге было прописано, что если председатель не исправит свое отношение к матери красноармейца, имеющего правительственные награды, то о таком поведении будет сообщено в соответствующие органы. И председатель, не дождавшись утра, ночью сам привёз все зерно, и даже сверх того добавку, вроде как премию.

Инициатором этого письма, как выяснили раненые, была Вера. С этого момента её авторитет вырос ещё больше. Её внимание и обязательность сделали её в глазах раненых человеком, который позаботится о них. Она понимала, где они побывали и что с ними сотворила война, поэтому к ним надо относиться чуточку снисходительнее. Её ровный, как на уроке, голос, ни у кого не вызывал раздражения.

А начальник госпиталя, встретив её в коридоре, сказал, устало улыбаясь:

– Вы, Вера Ильинична, находка для нас.

А потом, узнав, что она учитель русского и литературы, приказал ей заняться оформлением документов. И при этом добавил:

– А то пишут, как курица лапой. И сам чёрт не разберёт, что они там понаписали. А нянечки и без вас справятся. Нянечек нам хватает, грамотных нет.

В маленькой кладовке без окон сделали канцелярию. Если раньше кричали: «Вера, судно в палату. Вера, раненых разгружать», то теперь в её комнатку потихоньку боком входили, протягивали карточки и говорили:

– Новеньких привезли.

Она словно выросла в глазах окружающих. И теперь, если кто из раненых разбушуется, звали её:

– Вера Ильинична, там, в палате, солдатик бушует.

Она аккуратно, как хрупкий предмет, кладёт ручку, встаёт, оправляет халат и идёт в палату. Подходит к матерящимуся, смотрит на вздувшиеся вены у него на шее и спокойно спрашивает, так, словно ничего не происходит:

– Не стоило кричать, уважаемый, если что-нибудь не так, я доложу главврачу, и мы примем меры.

И она, наклоняясь к нему, долго смотрела, словно хотела понять, кричит человек по делу или это война, спрессованная в окопах в злобу и ненависть, в этом спокойном месте криком выходит наружу.

Раненый вдруг съёживался. От её голоса успокаивался, и ему становилось стыдно, словно он обидел близкого человека, и готов был сквозь землю провалиться. Но и тут Вера находила выход, говоря:

– Ничего, со всяким бывает. Отдыхайте, товарищ. А если что, жалуйтесь мне лично.

И это сказанное мягким, почти материнским голосом, успокаивало его. А после её ухода зачинщик беспорядка, оглядывая всех, говорил:

– Простите, братцы.

И остальной лежавший с ним в одной палате народ полураздраженно, полублагодушно отвечал:

– Ладно, чего уж там.

И палата продолжала жить, как жила, словно не было крика.

Сколько же бумаг проходило через её руки, и всё надо просмотреть, прочитать, рассортировать, заполнить. И она старательно, как первоклассник, заполняла графу за графой. Сначала фамилия, имя, отчество, дата и место рождения, а после всё остальное. У неё даже появилась должность – делопроизводитель медканцелярии. В её голосе появилась строгость. К тому же длинные волосы делали её не похожей на остальных медсестёр, и бойцы видели в ней какого-никакого, а начальника и сторонились её. Чем она внушила им благоговение перед собой? Наверное, тем, что всем от неё было что-то нужно.

А Вера просила их писать письма домой. Письма, письма – вот что они должны делать. Они отнекивались. Она не выдерживала, давала всем карандаши и бумагу и просила:

– Себя не жалеете, то хоть жён, матерей своих пожалейте. Мы-то страдаем и не знаем, как вы, живы ли. Хоть бы весточку, хоть слово. Одно слово – жив.

Они смотрели на неё с непониманием. А она, стоя посреди палаты, прижав руки к груди, чуть не плача, просила.

– Пишите. Пишите матерям, женам, сёстрам. Себя не жалеете. Их пожалейте. Я мать, я знаю. У меня сын на фронте.

Не очень хотелось с больничной койки писать о ранениях. Но она находила слова, она говорила, что их писем ждут, что матери ночи не спят. И письма, как сочинения в школе, писались под её диктовку и с аккуратно исправленными ошибками улетали к родным.

Пока писали, очерствевшие сердца теплели, и тишина и покой устанавливались в палатах. И ответные письма восстанавливали, казалось, надорванную связь. Полученные письма читали вслух, и сердца раненых наполнялись домашним теплом. Даже самые суровые и обозлённые на мир улыбались. И ей вместе с ними становилось легче. Раненые, узнав, что её сын на фронте, а писем нет, говорили, пытаясь поддержать и успокоить:

– На войне всегда так: то бумаги нет, то почты поблизости, то окопы копаешь до изнеможения.

И она верила им. Не могла не верить.

Соседка

Соседка на минуту забежала к Вере и сказала раздраженно:

– А мой-то, одноглазый, напился и на чем свет стоит ругает немцев, а больше наших за то, что отступают.

Вера покивала головой, то ли соглашаясь с ней, то ли сочувствуя. Не зная, о чём говорить, сказала:

– Пойду отдохну, а то голова кругом. От раненых устаёшь. Тяжело. Умываешься, умываешься, а запах крови не проходит, не выветривается. Никак не привыкну.

– Отдохнёшь, приходи. Хряпнем по маленькой. Сил моих нету. Когда ж всё закончится?

Вера дернула плечами, не зная, что ответить. Встала и ушла к себе. Посочувствовать соседке не было сил. Самой тяжело. Сын не пишет. Сто раз сама бы написала, а куда, куда…

Легла не раздеваясь, не легла, а упала. Долго ворочалась с боку на бок. Минуту назад казалось, что заснёт мгновенно, но сон не шел. Смотрела на пыльное окно и думала: «Надо помыть».

Полежала и сказала сама себе:

– А зачем?

Повернулась на другой бок и заснула. Что снилось, не помнила. Проснулась, подумала с испугом:

– Опоздала на смену.

Подскочила, посмотрела на будильник и успокоилась. Села, хотела выпить чаю, потом махнула рукой и сказала сама себе:

– В госпитале