Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

понимают: надо выплакать своё горе, выкричать, отдать небу, солнцу, кому угодно, но не хранить это в себе, иначе эта боль разорвёт. Все женщины и понимают это, и поддерживают друг друга. Без этого нельзя. В одиночестве человек гибнет. Не может он страдать двадцать четыре часа. Сколько таких с неизвестностью в душе бродят вокруг.

Вера ждала. Неделя минута за минутой прошла, за ней другая, а писем не было. На работе объяснили тысячу причин, почему нет писем. И она верила. Иначе нельзя, иначе сойдёшь с ума. Работа спасала, на какое-то время позволяла забыться.

Её привели в операционную, показали на таз и сказали:

– Вынеси.

Она наклонилась, ахнула и взяла. Таз был полон крови с торчащими отрезанными рукой и ногой, и она, боясь испачкаться, несла на вытянутых руках, стараясь не смотреть. Но как не смотреть, если всё это перед тобой. Почему она не упала сразу в операционной? Её тошнило, голова кружилась, перед глазами темно, мурашки бегали по спине. Донесла до ямы, высыпала и бросилась бежать. Прислонилась к дереву и заплакала. Ей вдруг представилось, что её сыночек лежит где-нибудь без руки или без ноги. И она, цепляясь за дерево, как за надежду, сползла к земле. Хотела открыть глаза, но не смогла. Только почувствовала, что кто-то тормошит и говорит ей:

– Ничего, ничего, милая, привыкай. Привыкай. Тяжело, а что делать. Госпиталь. Сюда здоровых не возят.

Потом наступило молчание. Вера часто и глубоко задышала. А голос сказал с горечью:

– И когда эта война только кончится? Сил никаких нет.

Вера открыла глаза. Над ней склонилась санитарка. Погладила по голове и сказала ласково:

– Вставай, вставай, милая. Нечего на земле лежать. Ещё простудишься.

Вера нашла в себе силы, может быть, последние, собралась и встала. Одной рукой санитарка поддерживала её, в другой у неё был красный от крови таз. С него каплями, как дождь, на землю падала кровь.

Долго Вере отдыхать не пришлось. Она встала и пошла мыть руки. Присохшая кровь оттиралась с трудом, она терла, мылила, тёрла, а маленькие капельки въелись, не желая стираться. Стряхнула воду с пальцев, вздохнула, выпрямила спину и пошла. В госпитале работы хоть отбавляй.

И где, где эти измочаленные войной женщины находили только силы, чтобы вынести эту нечеловеческую тяжесть, не сломавшись ни телом, ни душой.

Об одном Вера не хотела думать – о том, что руки, которые лежат в яме, кого-то обнимали, гладили, а ноги ходили, спотыкались, падали. А как же люди, оторванные от своих частей тела, смогут ли они жить так же, как жили. Нет, не смогут. И к этому надо привыкнуть и с этим жить. Но как, как, когда тебе двадцать с небольшим? И ты ещё ничего толком не видел и не чувствовал, кроме страха. Кроме страха, который рано или поздно уйдёт, но руки и ноги-то не отрастут. И всю оставшуюся жизнь все будут смотреть вслед и говорить шепотом из жалости:

– Калека.

Страшно, когда сам человек поймёт и, проклиная судьбу, закричит, завоет:

– Кому я нужен? Калека! Кому?

Вера была в полузабытьи. Вошла санитарка и подала ей наполовину полный стакан.

– Что это? – спросила Вера.

– Пей. Лекарство. Легче будет.

Вера выпила и поняла – водка. Сморщилась и закрыла глаза. Санитарка, толкая ей в нос кусочек чёрного хлеба, приговаривала.

– Зажуй, зажуй, а то захмелеешь.

Водка обожгла, и ей стало легче, подскочила и, пошатываясь, сказала сама себе:

– Надо идти.

Вера шла, держась за стены, боялась упасть. Водка расслабила, но не помогла. Катя набросилась на неё:

– Где тебя носило?! Раненые голодные, а тебя нет. Я тут одна за двоих. Чуть живот не надорвала.

Руки и ноги из головы не выходили. Ещё три дня после этого ходила под впечатлением. Даже ела с трудом. Запах крови и йода, казалось, впитался в неё навечно. Уже потом в больничной суете, когда ни о чём, кроме работы, думать было некогда и нет сил, чуть-чуть забылась. Но проходя мимо этой бездонной ямы, вздрагивала и спешила отойти подальше, боясь заглянуть и увидеть эти человеческие куски, как будто они там живые, шевелятся и пытаются выбраться из ямы, чтоб разыскать своих хозяев.

В седьмой палате умирал солдат Иван Семёныч. Сил у него не было не то что писать, а и дышал-то с трудом. Позвал Веру и попросил:

– Ты, дочка, помоги мне.

Она села рядом на табурет.

– Напиши моим, а то руки, сама видишь, какие. – Он дёрнул двумя забинтованными культями. Диктовал он медленно, подолгу молчал, шевелил губами, словно вспоминал всех родных, а только потом произносил их имена вслух, тех, кому следовало передать поклон, а также передать привет, соседям и знакомым, и просил написать ему про деревенские новости, спрашивал, как поживает соседский мальчишка Мишка, так же проказит, или перестал. Вдруг вспомнил свою собаку, просил написать и про её житье-бытье. О себе сообщил, что слегка ранен, и то для того, чтоб жена не беспокоилась. Закончив, попросил перечитать и, убедившись, что никого не забыл, кивнул головой и сказал довольным голосом:

– Отправляй.

А потом стал рассказывать Вере о том, как попал в госпиталь:

– В атаку бегу, а мина как бабахнет. И всё. Лежу, значит, себе, раненый, отдыхаю. Все в атаку убежали. А я, значит, лежу. Слышу, кто-то меня трясёт. Глаза открыл, а передо мной девчушка, пацанка совсем. Головка маленькая, а каска, как таз на голове. Смотрит на меня, улыбается и шепчет: «Потерпите». А я лежу и думаю: какой же грамотей ребенка на передовую под пули послал. А она пыхтела, пыхтела, а вытащила, однако. А я ей и спасибо не сказал. Вот жалость-то.

А помолчав, добавил:

– Спасибо тебе, дочка, спасибо, милая. А то сама видишь, писать не могу.

И он опять приподнял две культи.

Через три недели пришел ответ. Вера долго крутила письмо, не зная, что с ним делать, даже чуть-чуть поплакала. Иван Семёныч уже четыре дня как успокоился на госпитальном кладбище. А на его койку поместили раненого в ногу молодого парня, который то и дело вздыхал и повторял:

– Охохонюшки-хо-хо.

В палате посмеивались над ним и даже говорили другим:

– Вот прислали нам охальщика. За всю палату охать и вздыхать будет.

Парень оправдывался:

– Да это присказка у меня такая. Что я могу поделать?

Но пришел корреспондент и стал расспрашивать, а он, стесняясь, сбивчиво рассказывал, как обратил в бегство целую роту немцев. Но более всего сожалел, что не уберёг ногу.

– Мне надобно было отползти, а я, дурак, вскочил.