Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

решившая, как видно, сегодня вместе с сестрой свести родителей на тот свет. — Верблюды такие хорошие! Они всё возят, зачем же их есть? И они колючки едят, у них мясо должно быть колючее.

— Да что ты, деточка, у них мясо вкусное-превкусное, — схватил ее за талию держатель величия и стал слегка подбрасывать. — Вот так, вот так, чтобы место в животе улеглось. А у меня старший мальчик, а младшая тоже девочка. И жена очень красивая. Точь-точь как у тебя, друг мой дывынтындант. Жаль, что ты не пьешь и не куришь.

Жаренная на вертеле верблюжатина и впрямь оказалась необычайно вкусной, мягкой, сочной. Похожа на конину, но по мягкости — на нежную телятину.

— Очень полезно, — весело работая челюстями, нахваливал Чойбалсан. — Особенно попробуйте мягкие ступни. Помогает молодости. Будешь есть верблюда — никогда не состаришься. И жена будет всегда тобой довольна. Моя жена мной очень довольна. А как она похожа на мою мать! Вот у тебя, дывынтындант, отец и мать живы?

— Живы и здоровы, — ответил Драчёв. — Живут в Осе. Город такой.

— Оса это пчела, — сказал Чойбалсан.

— Что вы, товарищ, — умехнулась Ната. Только бы снова не назвала его Колбасаном! — Оса это оса, а пчела это пчела. Они даже к одному отряду не относятся.

— Наточка, попробуй верблюжатинки, — попытался отец заткнуть ей рот пищей, пока она еще чего-нибудь не ляпнула. — Геля, а ты почему не ешь?

— Не хочу, она колючая, а верблюдики такие милашки!

Держатель величия продолжал веселиться, покуривая трубку и попивая архи. Стоило дождаться, когда он отвлечется, и отправить жену и детей домой, но он никак не отвлекался, а пялился на Марию Павловну, вероятно сравнивая ее со своими женой и матерью.

— У тебя сколько братьев и сестер? — спросил он Драчёва.

— Семь братьев — Александр, Семен, Василий, Иван, Михаил, Николай, Дмитрий и три сестры — Нина, Елена, Лидия.

— И все живы?

— Старший, Александр, погиб на войне с Польшей.

— Все равно много осталось. А нас три брата. А отца никогда не было. Мать от разных мужчин рожала. Думаешь, почему я Хорлогийн? Это не отчество, а матчество. Мать звали Хорлога. Вот у Сухбаатара отец был Дамдин, по нему отчество — Дамдины Сухбаатар. А у кого отца не было, дают матчество, по имени матери. Я — Хорлогийн. Эх, брат, ты не знаешь, как это без отца расти! — И он вдруг всплакнул и обнял Драчёва, прижался к нему, как беззащитное дитя.

Ната и Геля пожалели его, подошли и обняли. Чойбалсан погладил их по головкам, встрепенулся, глянул орлом:

— А что это у нас песня не звучит?

Он хлопнул в ладоши и приказал петь песню о Чингисхане и сам принялся подпевать.

— О чем эта песня? — спросила Мария Павловна, когда пение затихло.

— О том, что не важно, кто твой отец, а важно то, кто ты, — ответил держатель величия. — В Монголии постоянно пытаются возродить обычай почитать человека за его предков, по роду-племени. Но когда появляется великий правитель, он отменяет этот вредный обычай и выше всего ставит то, какие у человека качества. В песне и поется о том, как Чингисхан ценил людей по их достоинствам, а не по знатности. Ведь таким же был в России царь Петр. И такой же сейчас Сталин. Я тоже смотрю не у кого какой отец или дед, а какой ты сам, какую пользу приносишь. Так ты говоришь, приготовишь хуушуры лучше? — с вызовом спросил он Марию Павловну.

— Завтра же, — тоже с вызовом ответила она. — Во сколько принести?

И на другой день ни свет ни заря она уже месила тесто, рубила сечкой в деревянной ступе баранину и говядину, лук и чеснок, петрушку и укроп, и еще что-то секретное из потайного мешочка, который она привезла с собой из Новосибирска. Растапливала на огне костра бараний жир, покуда казан не заполнился им наполовину. Девочки хоть и сони-засони, а проснулись посмотреть на мамину стряпню. Хотели даже помочь, чтобы заслужить отмену наказания: по возвращении с праздника отец объявил, что на год лишает их сладкого, а мать его поддержала, хотя и добавила: «Не на год, но на полгода точно».

— А мама шуры-муры готовит, — сказала Ната пробегающему мимо отцу.

Павел Иванович спешил по делам и не сразу понял:

— Какие шуры-муры еще? А, хуушуры? Не шуры-муры, а хуушуры.

— Во-во, это самое.

— Смотри, мать, не осрамись, обещала приготовить вкуснее, чем лучший тогооч Монголии.

— Иди куда шел, отец! — возмутилась Мария Павловна. — Обещала — значит, выполню, мое слово — как монгольское «да».

— Ну ладно, через три часа приеду, и пойдем угощать Чойбалсана.

— Колбасана, — не сдержалась и захихикала Ната.

— Ну-ка, там! — топнул ногой отец. — На два года оставлю без сладкого! Это плохая шутка. Все равно что Сталина назвать... А то я буду звать тебя Надей. Может, хотите, чтоб меня расстреляли?

— Не надо! Конечно, он Чойбалсан. На ихний чай с маслом похоже: чай-пей-сам. Все, молчу, молчу! Конечно же Чойбалсан.

— Был такой завоеватель — Тамерлан, — вмешалась мать. — Он приказывал болтунам отрезать языки и говорил: «Твой главный враг — язык, и я избавляю тебя от главного врага».

Вчера держатель величия велел принести хуушуры в полдень, когда он будет после пиршества отпаиваться кумысом. И точно в полдень жена в сопровождении мужа отправилась с полной корзиной монгольских чебуреков, от которых шло такое благоухание, что дух захватывало. Девочек заперли дома в качестве наказания.

Чойбалсан жил там же, где и работал, в здании комиссариата обороны на площади Сухэ-Батора, по-монгольски Сухбаатар дуурэг. Пройдя через множество постов охраны, муж и жена дошли наконец до большой комнаты, в которой на ковре восседал руководитель страны, монгольский Сталин. Он пил кумыс и выглядел слегка опухшим после вчерашнего, но вполне бодрым и даже грозным. Жестом пригласил гостей разделить с ним завтрак.

— Если и впрямь хуушуры окажутся лучше, награжу по достоинству.

— А если нет, прикажешь казнить? — спросила Мария Павловна.

— Просто огорчусь, — вздохнул он, явно не предвидя победы русской женщины над лучшим тогоочем.

— Не будет огорчения, — уверенная в себе, произнесла русская женщина, снимая с корзины полотенце и протягивая двумя руками угощение.

Чойбалсан