Карусель - Семен Теодорович Альтов

постоянной готовности быть униженным? Ты же не веришь даже в свое крохотное, черным по белому написанное право на этот несчастный вырез…» Между тем я уже кладу своего зеленого выродка на весы и в это время вижу, как из-за угла появляется тот самый дорогой родимый милиционер и быстро шагает в нашу сторону.

— Так, — говорю я, вновь ощущая решимость и смелость, — сделайте-ка мне вырез.

— На каком месте?! — спрашивает продавец.

И тут от всех этих чувств, перемен и переживаний со мной опять происходит какое-то помутнение. Я выхватываю у карателя нож и яростно оперирую свой арбуз. Конечно, он оказывается белым, я кидаюсь к загону, хватаю второй, режу, он еще белее, бегу за третьим, уже дергаюсь за четвертым… и в этот момент отчетливо вижу, что милиционер-то идет совсем не тот… Тот был повыше, и глаза у него были голубые, а у этого, наоборот, карие. И проходит он мимо нашего объекта без остановки, даже не задерживаясь. Тогда я начинаю убегать в сторону своего дома, но продавец говорит: «Минуточку», — и я трагически понимаю, что он говорит это мне.

Он взвешивает мои арбузы, я даю ему последнюю оставшуюся до получки десятку, говорю: «Спасибо, сдачу не надо…» — и опять начинаю убегать в сторону дома. Но он говорит: «Минуточку», — выходит из-за прилавка, под аплодисменты многочисленных зрителей и прохожих грузит на меня четыре мокрых холодных арбуза, разворачивает меня вместе с этой пирамидой в нужную сторону, говорит на прощание: «Чтоб ты уписался!» — и возвращается на свое рабочее место. Тогда я вспоминаю про свое суверенное право сказать ему все, что я о нем думаю. Я разворачиваюсь, вытягиваю голову так, чтобы ее было видно из-за верхнего арбуза, и начинаю говорить слова, которые я в жизни так часто слышал, читал на стенах и заборах, но почему-то сам еще никогда не произносил. И вот я кричу эти облегчительные слова и вдруг вижу того, нашего голубоглазого милиционера… Он только что вернулся с другой стороны, стоит рядом и с нетерпением ждет окончания моей пламенной речи. Я замолкаю, разворачиваюсь и начинаю идти в сторону дома…

— Минуточку, — слышу я за спиной уже другой голос и снова трагически понимаю, кому он принадлежит.

Милиционер начинает вести меня в отделение, но тут заступаются добрые люди, которых в очереди оказывается так много. Они говорят обо мне всякие хорошие защитные слова: мол, товарищ сержант, отпустите его, он по всем признакам тяжело психический, он ведь даже материться по-человечески не умеет, ударение не там ставит; он, мол, товарищ сержант, видно, и без того полжизни в тюрьме провел, если так на обыкновенные арбузы набрасывается… Милиционер внимательно на меня глядит, решает, что люди правы, поправляет на мне верхний арбуз, стряхивает с меня белые семечки, разворачивает и отпускает.

И вот, весь в соку, как канатоходец, исполняющий смертельный трюк с арбузами, я иду домой, почти счастливый, что все так удачно кончилось!

Сашка

Покажите мне родителей, которые не желали бы счастья своему ребенку?

Моей маме восемьдесят лет. Она плохо видит и мало слышит. К тому же в последнее время она часто просит, чтобы я сыграл для нее скрипичный концерт Вивальди. Сделать мне это трудно. Даже для родной мамы. Дело в том, что по образованию я инженер-электрик. Видимо, мама меня с кем-то уже путает. Скорее всего она путает меня с тем шестилетним мальчиком в коротких бархатных штанишках, в котором не чаяла души, которому яростно желала счастья — какого-то особенного, вдохновенного и непременно полного счастья, похожего на счастье симфонического оркестра, уезжающего на гастроли в Париж.

Нашему сыну Сашке исполнилось пять лет, и мы впервые задумались о его судьбе. В то время как он ампутировал последнюю ногу своему некогда четвероногому плюшевому другу, мы думали о его будущем. Конечно, нам хотелось бы, чтобы Сашка вырос порядочным человеком, чтобы в его жизни побольше зависело от него самого, а не от объективных причин.

— Как хочется, чтобы хоть Сашка!.. Хочется чего-то необыкновенного, настоящего, — мечтательно говорила жена.

— Для необыкновенного и настоящего, если такое бывает, нужен талант, — говорил я. — Если бы у сына был талант, каким-то образом он бы уже проявился. Надо смотреть на вещи реально. У меня такое предчувствие, что Сашка тоже будет инженером.

— Главным инженером? Это не так уж плохо, — подключалась моя глуховатая мама.

— Смотреть на вещи реально — это удел середняков! — громко говорила жена. Я знал, кого именно из середняков она имеет в виду.

— Но я живу честно! — Это был мой вечный и, пожалуй, последний аргумент, которым с годами я пользовался все чаще.

— Если отсиживаешь от звонка до звонка, делаешь неизвестно что, помалкиваешь и получаешь сто пятьдесят, — это еще вовсе не значит, что живешь, а тем более, что живешь честно! — ставила точку жена.

Наступала пауза. Я думал о том, что женат все-таки не на глупой женщине, но все не мог понять, удача это или нет.

Сашка тем временем ковырял в носу и с какой-то странной улыбкой поглядывал на нас. По-моему, он разумный парень. И тут нет ничего удивительного. Мы рождаем не так много детей, и потому ребенок-дурак — все-таки непозволительная роскошь.

Сашку стали водить на английский. Я не возражал, хотя, конечно, не видел в этом особого смысла. Я изучал английский двенадцать лет — два года до школы, пять лет в школе и пять в институте. Боюсь, что ни один англичанин не изучал английский так долго. И вот прошлым летом, когда в поисках «Боржоми» для мамы я метался по Невскому, ко мне подошли какие-то иностранцы и стали что-то говорить. Минут через пять я понял, что это — английский. Минут через десять я, наконец, услышал и знакомое слово: «Водка».

— Прямо и направо! — чтобы не мучить себя и англичан, как-то очень интернационально сказал я и показал на всякий случай рукой.

— Сенкью, сенкью, — сказали они.

— И вам тоже сенкью, — ответил я. Даже не знаю, за что я их поблагодарил.

Сашка ходил на английский, ко усердия не проявлял.

Примерно в течение полугода у нас в доме дебатировался вопрос о том, надо ли Сашку учить музыке. Было ясно, что музыкального слуха у него нет. Пел он мало и всегда на одни и те же слова: «Вы слыхали, как поют дрозды?..» Эти пресловутые «Дрозды» являлись из Сашкиных уст в самых неожиданных мелодических вариантах. Они смахивали то на арию Варяжского гостя, то на «Танец с саблями». Иногда к нему присоединялась моя мама, и тогда это становилось похоже