Карусель - Семен Теодорович Альтов

Сашку спас кружок бальных танцев, открывшийся при жилконторе. Мы записали его в кружок, хотя и эта затея выглядела довольно нелепой. Ну так ли часто придется ему танцевать мазурку? Так ли много ждет его впереди венгерских бальных? И уж совсем невероятным казался мне вальс-финал, который они разучивали полгода. Я все пытался припомнить какой-нибудь свой бал, свою мазурку, но вспоминался почему-то последний предпраздничный сабантуй на нашем предприятии. Когда еще можно было потанцевать, никому не приходило это в голову, а когда, наконец, нестерпимо захотелось танцевать, никто уже не мог. На вальс-финал отважился лишь председатель месткома — он танцевал его один и вприсядку, из которой в полный рост так и не встал.

Освоив падеспань, сын заболел свинкой, потом куда-то исчез их преподаватель, и некоторое время его функции выполнял техник-смотритель жилконторы. Потом наступило лето, а осенью Сашка идти на танцы отказался.

— Не хочу, — коротко сказал он. — Танцуйте сами.

Сашка пошел в школу.

— Учится он прилично, человек он любознательный, но этого мало, — говорила моя беспокойная жена, — нужно его направлять. Нужно, чтобы Сашка заинтересовался чем-то существенным. Ему ведь еще жить и жить.

Возражать было глупо. По вечерам я читал сыну книжки, по воскресеньям мы ездили с ним в музеи. Раскрыв рот, он глядел на почтенные скелеты и чучела Зоологического, на цветастых аборигенов Этнографического, на заспиртованных тихих монстров Кунсткамеры, на паровозы Железнодорожного, на гаубицы Артиллерийского… Мы выходили на улицу, но удивленный Сашкин рот не закрывался. Каким-то пристальным, незнакомым мне взглядом смотрел Сашка на мир. Мне это нравилось. Почему-то все чаще и чаще я думал, что сын наш не пропадет.

Будучи в третьем классе, Сашка выбрал. Он объявил об этом негромко, но твердо, по-взрослому, — так, наверное, объявляет родителям о желании жениться молодой человек из приличной семьи, счастливая невеста которого с трехмесячным ребенком на руках стоит рядом. Жена попыталась всунуть ему под мышку градусник, но Сашка сказал: «Да я здоров, мама» — и аккуратно положил градусник в сервант. Я успокаивал жену, которая за неделю похудела так, как не удавалось ей за годы сидения на самых мучительных диетах. Мы взывали к Сашкиному милосердию. Сильно путаясь, я рассказывал ему о ценностях преходящих и непреходящих, а жена все ссылалась на культурные традиции нашей семьи, о которых, честно говоря, я тоже узнавал впервые. Сын кивал, целовал маму в похудевшую щеку и время от времени говорил ее же словами: «Мне ведь еще жить и жить, мамуля…» Отменять свое решение он не собирался.

И вот уже скоро год, как два раза в неделю к восьми часам вечера мы водим Сашку в гастроном. Сашка несет в руке небольшой футлярчик, очень похожий на футлярчик для скрипки. Ненадолго мы останавливаемся у стеклянных дверей. Убедившись, что рядом нет знакомых, мы быстренько заходим внутрь. Для покупателей гастроном уже закрыт. Сашкин учитель — мясник Сергей Михайлович — встречает нас у прилавка. Мы здороваемся. Сашка скидывает пальто, шапку, раскрывает футлярчик, достает оттуда миниатюрный тесачок, сделанный точно по его руке, надевает фартук, белый колпак и ловко закидывает за ухо карандаш. Сергей Михайлович приносит небольшую, видимо учебную, деревянную чурочку, и они начинают.

— Ну-ка, Сашенька, дамочке на супец! — предлагает Сергей Михайлович.

— С косточкой дамочке? — спрашивает Сашка.

— С мозговой, — говорит Сергей Михайлович.

Сашка швыряет на чурку кусок говядины, плюет в ладони, заносит тесачок, на мгновение замирает и — тяпает, хлестко и точно. Подложив кусок бумаги, он кидает говядину на весы, мельком смотрит на стрелку и рисует на бумаге какую-то закорючку.

— В кассу, миленькая, — улыбаясь, говорит мой сын и протягивает сверток предполагаемой даме.

— А теперь, Сашенька, сделай-ка пенсионерчику на котлетки! — ставит Сергей Михайлович следующую задачу.

Сашка делает на котлетки. Я сажусь на подоконник и раскрываю «Новый мир». Я пытаюсь читать, вникнуть в текст, но каждый удар сыновьей тяпочки возвращает меня в реальность.

После упражнения с бараниной они делают перерыв. Сергей Михайлович садится, закуривает и рассказывает о древнегреческой мифологии, о философе Сократе или о раннем христианстве. Признаться, я тоже слушаю с интересом, а многое мне даже хочется записать, — ведь Сергей Михайлович кончал исторический. Он рассказывает минут пятнадцать, смотрит на часы и встает.

— Ну, пошутили — и хватит, — говорит Сергей Михайлович. — Разберемся-ка, Сашулька, со свининкой…

В доме у нас по-прежнему тихо. Знакомым мы на всякий случай говорим, что наш Сашка учится играть на мандолине. Знакомые говорят, что это очень хорошо, выяснилось, что многие страшно мандолину любят, но, к счастью, никто не нашел времени послушать. Жена моя чувствует себя неплохо. Только стала заметно молчаливее да по вечерам, когда Сашка, выглядывая из ванной, где мы установили ему чурочку для домашних занятий, кричит: «Любаша, пельмени не выбивай!» — просит накапать ей валерьянки.

— Слушай, но, наверное, всюду можно быть порядочным человеком? — осторожно и почему-то очень тихо спрашивает она. Такое впечатление, что эта мысль никогда раньше не приходила ей в голову.

— А почему бы и нет? — тоже, впрочем, довольно осторожно, как и подобает интеллигенту, говорю я.

Странно, но это открытие нас как-то успокаивает.

В нашем доме теперь постоянно звучат «Дрозды». У Сашки, как и у Сергея Михайловича, устойчивое прекрасное настроение. И только моя старенькая мама, глядя на лежащий в коридоре футлярчик, все просит сыграть ей концерт Вивальди…

Сигнал

Ничего не скажу, хорошая, резкая нынче полоса! Откроешь газету — сердце радуется. Пишет народ, сигналит, возмущается, как где чего увидит, сразу, как Гоголь, за перо. И главное, ни один Гоголь теперь не остается неуслышанным. На каждый сигнал реагируют, выезжают на место, проверяют факты, начальство поголовно снимают, и если не сажают, то в крайнем случае пересаживают. Это, конечно, вселяет радость, чувство торжества демократии и тайную надежду, что в конце концов посадят всех. Я имею в виду всех виноватых.

Не знаю, как у вас, а у нас на второй мебельной фабрике обстановка резко улучшилась. Ничего не скажу, здоровая стала обстановка. Просто здоровая. Главбух наш третий месяц в больнице — лежит на сохранении… партбилета. Главный инженер стал волочить ногу. А у директора открылся нервный тик — раньше никому не подмигивал, а теперь всем, причем постоянно и обоими глазами. Ну, нам, конечно, приятно видеть руководящий состав в таком хорошем бодром состоянии. Вот только Петухов, наш старший мастер, все как ни в чем не бывало бегает, хорохорится, по старинке замечания народу делает,