Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

до свету. Потом будила остальных. «Что полегче — малышам, потяжелее — на свои плечи». Старшие идут в школу, Володя с Васяткой остаются дома, а Любаша — на почту. Сначала легко бегалось по лесным и полевым дорогам. Хуже стало осенью. И совсем уж скверно зимой. Бывало, что Любаша «упадет в снег и ревмя ревет. Вроде чуть полегчает, и снова бежит, как все равно дом свой увидела в пламени, спасти малышей рвется». Обедать она прибегала домой.

Но что это был за обед! Жидкий суп, лишь для видимости заправленный каплей подсолнечного масла, да блины из тертой картошки. Отец ушел на фронт, не успев поставить новую избу. В старом покосившемся домике переносили холода егорята, и пока Флеган Акимович не подбросил топлива, совсем скверно приходилось. «Замахрились белым инеем углы в избе… Утром встанут малыши, остроплечие, тонконогие, и дрожат как стебельки на ветру». Согрет этот бедный дом лишь любовью братьев и сестер друг к другу, их заботой друг о друге… Все они по мере сил трудятся. Старшие в школу ходят, уроки делают, маленькие к обеду картошку чистят. А когда ребятишки получили сколько-то килограммов ржи и проса, то на мельницу не отдали: нечем за помол платить. «И теперь егорята брали у бабки Матрены тяжелую дубовую ступу. На целый вечер занятие: один устанет толочь, другой подхватывает, до поту старается».

Мужественные дети. А всех мужественнее Любаша. «Никто еще не видел даже крохотной слезинки на ее обветренных, опаленных морозом щеках. И в глазах одна синяя затаенная суровость». По виду она «тише и слабее цветка полевого синеглазого». А внутри — кремень. «То ли от родителей передалось, то ли учителя и книги прочитанные взрастили в Любаше гордость крепкую, чисто вот камень-гранит». Она всегда находила в себе силу улыбнуться тому, кому приносила письма. И «от приглашений к столу всегда отказывалась, дескать, не попрошайка». Один лишь раз изменила своему гордому правилу. Добрая женщина по фамилии Числова угостила юную почтальоншу горячим компотом и пышкой. «Раза два откусила (Любаша. — Н. И.) от пышки и незаметно ее в карман. А компот отхлебывала и вроде бы с пышкой его. Жует, жует… И очень радостно было ей от той задумки, ради которой пышку припрятала». Пышка, конечно, будет по-братски разделена между егорятами. Не умеет думать о себе эта девочка, все ее мысли о братьях и сестрах. Вот она идет, утопая в сугробах, резиновые сапоги (других нет!) не греют ног, руки одеревенели, сумка оттягивает плечо, а Любаша находит в себе силы хворост по дороге собирать, хворост домой тащить… И несомненно: все это правда. Были, несомненно, в военные годы такие вот дети…

Но что это? Мы с вами, читатель, как будто уговариваем себя любить юную героиню повести. Будто в нашем к ней отношении нет теплоты и непосредственности, а есть какая-то умозрительность. Что ж нам мешает? Ведь Любаша мало того что вынослива, горда, мужественна, добра. Она и собой прекрасна. Волнистая, «просяного отблеска» челка. Синие глаза, которые автор называет то «синие радости», то «синие просторы». А бывает в Любашиных глазах предрассветная синь, «что может и грозой обернуться, и знойно-радостным блеском урожайного лета».

Не эти ли «предрассветные сини» мешают нам с вами, читатель, попросту полюбить эту девочку, не синие ли просторы стоят между ней и нами? Попроще, попроще говорил бы автор о Любаше, это было бы лучше для нее и для нас! Но автор почему-то не говорит просто. Вот как он описывает такое будничное занятие, как топка печи:

«Запылал в печи хворост… И сразу — праздник, будто набежали в избу нарядные подружки: одни белее облака, другие в золотом да в луговом цветастом. Захороводили! И у каждой заветная тайна в лучисто-пугливых глазах».

Очень хочется пойти навстречу автору, который предлагает нам увидеть пылающий в печи хворост в образе каких-то подружек, из которых одни одеты в белое, другие в золотое, третьи в цветастое, причем в глазах у всех — заветная тайна… Но почему глаза? Откуда глаза? Это не говоря уже о тайне…

Но допустим, мы через это перешагнем. Не будем особенно вдумываться в пышные метафоры… Притерпимся к слогу автора, называющего письмо «огнисто-радостной весточкой», а намерение спрятать пышку для братьев и сестер — «задумкой». Спокойно отнесемся и к «синим просторам», и к «цветку синеглазому», и к тому, что глаза Володи и Васятки похожи на «ягоды сизые, дождем омытые, солнцем насквозь пронизанные». Эти красивости критик объясняет «лирико-романтическим ключом», добавляя, что образ Любаши «овеян поэтичностью». Хорошо. Допустим.

Хуже другое. Нашему искреннему желанию отнестись к Любаше и другим егорятам с любовью и сочувствием мешает нечто куда более серьезное…

Любаша добра, ясна, ровна, шутлива. Послушны, терпеливы, склонны к шутке и другие егорята. Несмотря на свой нежный возраст ни Володя, ни Васятка никогда не вопили, не теребили и куска не требовали. Раздача еды в семье Егоровых неизменно проходит в обстановке высокой сознательности и дисциплины. Как бы ни приходилось этим детям голодно, как бы ни было им холодно, ничто не может исторгнуть жалоб из их уст и слез из их глаз. Зарыдали егорята лишь однажды все разом, и то по недоразумению.

Автор сообщает, что характеры у детей разные: хилый Володя любит рисовать, Васятка — задира, Варя несколько пессимистична, Алеша увлекается техникой. Про Марийку не сказано ничего, но, надо полагать, что и у нее есть свои склонности и свой нрав. Однако ни разница темпераментов, ни разница возрастов на поведении детей совсем не отражается. Утром все как один вскакивают по первому зову старшей сестры. Радуются все разом. Плачут тоже все разом. Васятка разве что поболтливее других. И массу знает всяких слов. Вспомним, как он радовался на первых страницах повести, услыхав, что Любаша будет разносить денежные переводы. Ну откуда, казалось бы, этому малышу знать такие слова? А он их знает. И не только их. Находясь в пяти-шестилетнем возрасте, Васятка вскричал: «Пускай погибну! Кто Гитлера взорвет, тому и погибнуть не страшно».

Очень интересен разговор доброй бабки Матрены, любившей егорят, как родных внуков, с маленьким Васяткой. «Живые тут?» — окликнула. «А ты, баба Матрена, тоже живая?» — спросил с печи Васятка. «А рази не видишь?» — усмехнулась старая. «А чего же ты нас поперед себя в гроб-то суешь? Мы еще малые, нам еще пожить надо, — рассудил Васятка. — Эдак безобидно». Далее бабка Матрена сообщает, что связала варежки: «Будешь в них летом на печи спать!» — «Где же еще спать? Диванов мягких у нас нет…» — находчиво парирует мальчик.

Диалог любопытен тем, что без авторских добавлений