Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

(«спросил Васятка», «усмехнулась старая») нельзя было бы понять, какая реплика принадлежит семидесятилетней, а какая семилетнему. А уж в репликах егорят нет никакой возможности разобраться. Подросший Алеша получил работу пастуха. В егоровской избе — радость, все шутят: «Алеша… Командиром молочного отряда будешь!»; «Алеша, тебя офицером назначили. Вот здорово!»; «Алеша, а я у тебя сержантом буду!»; «А я тогда санитаркой буду!»; «А я разведчиком буду! Разведую, где трава высокая, туда и коровы в атаку пойдут». Про санитарку явно сказала какая-то из девочек: или Варя-пессимистка, или не имеющая особых примет Марийка. Кому принадлежат остальные реплики, мы бы ни за что не догадались, если б не заботливость автора. Насчет «командира молочного отряда», оказывается, шутит Любаша, которой уже лет семнадцать — восемнадцать, ибо дело идет к концу повести. Насчет офицера шутит Васятка, насчет сержанта — Володя.

Мало того что эти дети не отличаются друг от друга, они еще и совсем не растут. Прошло пять лет. Вернулся с фронта отец, и егорята хвастаются ему старшей сестрой:

«— Она и в Елшанку носит письма, и в Озерное, и в Корнеево!

— И денежные переводы!»

Кому принадлежит первая реплика — остается неизвестным. Автор же второй реплики указан: это Васятка. Шестилетним он радовался по поводу денежных переводов и продолжает ликовать по тому же поводу, став одиннадцатилетним. Впрочем, автор по инерции все называет Васятку «малышок».

Прекрасное было у автора намерение — рассказать о детях, оставшихся в тяжелые годы без взрослых. И автор конечно же хорошо знаком с обстановкой, какая сложилась в деревне тех лет. Вот он добросовестно сообщает читателю, что дети ели, что носили. И какие заботы были у председателя колхоза. Все знает автор. А вот показать своих героев живыми не сумел. Вместо крестьянских детей вышли из-под его пера юные поселяне без возраста, без характеров. «Внутренняя сущность дела», что, по словам Л. Н. Толстого, самое главное в литературном произведении, в повести отсутствует.

А что же критика? А критика, в лице на этот раз Н. Изюмовой, вот что говорит по поводу невнимания автора к внутренней жизни персонажей: «В повести Василия Матушкина нет «сложности» психологических ассоциаций, «раскованности» мыслей и чувств — этих модных атрибутов «современного произведения». Но зато есть гражданственность, человечность, ясность повествования. А это ли не настоящие признаки современной повести?!»

Но гражданственность сама по себе как будто не существует. Носителем этого прекрасного качества является человек. Каким же образом автору, не сумевшему показать людей, удалось «зато» показать гражданственность?

А намерения-то у автора были самые светлые… Но не всегда добрые намерения приводят к добрым результатам. И это особенно ярко сказалось вот в какой истории, происшедшей в деревне Корнеево.

Любаша, щадя полюбившуюся ей добрую женщину Числову и ее славного сына Николку, решила скрыть от них похоронную: пусть подольше не узнают о гибели отца и мужа. Но умолчание обернулось страшным злом для семьи фронтовика. По селу пополз зловещий слух: Числов в плену, Числов — изменник, Числов воюет на стороне Гитлера. И вот уже вдова и сын Числова преданы остракизму: «А изба их словно вражеским духом опозорена, и сами они чисто вот заразные стали. Вроде и близко к ним подходить нельзя». А вскоре Николка говорит Любаше: «Вся деревня выселить нас сговаривается…» И добавляет: «Если в плену, тогда я сам в лагерь пойду! Не жизнь… если все указывать начнут, что выродок изменника, врага народа!»

К счастью, похоронная сохранилась, Любаша передает ее Николке, и Числовы спасены. Их оставляют жить в родной избе.

Что же хотел сказать всем этим автор? А то, несомненно, хотел он сказать, что в страшной войне, какую пережила наша отчизна, не было пощады изменникам, И юноше сыну, как бы горячо ни любил он отца, было легче примириться с мыслью о его смерти, чем с его изменой. Прекрасная мысль, но выразить ее автору не удалось. «Сказалось» у него совсем другое.

Изумляет прежде всего вот что: почему в родной деревне, где хорошо знали Числова, так легко поверили в его измену? Нет никаких доказательств ни тому, что Числов в плену, ни тому, что он изменил отечеству. Какой-то мерзавец пустил слух, а односельчане немедленно верят. И действовать готовы. Вот-вот выбросят на улицу ни в чем не повинных вдову Числова и его сына. Хороши односельчане! Не ожидая доказательств, на основании слуха, смутного подозрения они готовы тут же расправиться с подозреваемым! А так как подозреваемого под рукой нет, то наказаны будут его родственники.

Изумляет и поведение юных героев повести. Николка — лицо не эпизодическое, это будущий жених Любаши. И он уже готов верить, что отец в плену. Мало того. Что отец враг народа! И, не зная за собой никакой вины, уже в лагерь стремится. И попытки не делает бороться за доброе имя отца, дознаться, откуда пошла сплетня. И о судьбе матери не задумывается. Странное равнодушие к родителям, необъяснимая пассивность, удивительное непротивление злу!

А что же гордая Любаша, что синеглазый цветок? Уж она-то, наверное, возмущена, что добрую женщину и славного Николку хотят крова лишить? Но нет. Ничего противоестественного не видит Любаша в поведении жителей деревни Корнеево. Себя только и винит. Ах, отдай она вовремя бумажку, ничего бы и не было!

Автор хотел сказать одно, а получилось у него совсем другое. Однако критика в лице Д. Дычко пишет: «Эта линия в повести… не главная. Но она свидетельствует, что… художественное отражение жизни в наши дни невозможно без заострения читательского внимания на проблемах морально-этических…»

Странная тут получилась мораль, странная этика! Но критик не говорит о том, что у автора получилось. Критик догадался о добрых намерениях автора, за них и хвалит. Стоит ли это делать?

Намерения автора повести «Любаша» настолько в самом деле симпатичны, что, быть может, за них и стоило хвалить и надо было их поддерживать? Книги невыдающихся достоинств, книги скромного значения и притязаний всегда существовали и, видимо, будут существовать в литературе. И мы с вами, читатель, — не правда ли? — не поставим эту повесть в один ряд с «Солноворотом» и тем паче с «Хмелем»… Однако редакция «Роман-газеты» оказала, пожалуй, автору дурную услугу. Повесть, столь высоко вознесенная, вышедшая двухмиллионным тиражом, попавшая в свет рампы, претендует уже на роль эталона, а потому заслуживает придирчивого и строгого суда. Этого суда повесть не получила. Ее расхвалили за тему, за намерение. Ее расхвалили и за язык!

Вот, скажем, что пишет та же Н. Изюмова: «Скорее всего именно в результате вдумчивых поисков, а не в озарении родилась и сама стилевая манера повести. В ней как бы