Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

быстро поняли, что ограничиться одной кастрюлей ухи и двумя поллитрами никак не сможем». Послали за подкреплением. «Тут уже веселье стало совсем бурным. Сначала пели разные песни, а потом пустились в пляс на своем лужке-бережке. Мы резвились и не знали, что командор наш сидит с удочками напротив, по ту сторону Сева, и сердито наблюдает за нашими милыми шалостями. Он будто заранее знал, чем они кончатся…» И действительно, шалости кончились плохо. «Кувыркаясь на поляне, мы с Ильей не видели, как ушел куда-то Сергей Смирнов. Затем мне показалось, что кто-то бултыхнулся в воду…»

Автору не показалось. В самом деле — бултыхнулся и сломал ногу о поваленное дерево…

Живо описана эта дружеская попойка на лужке-бережке, не правда ли? Так понятны, так человечны слабости друзей-непосед: выпили, показалось мало, еще выпили, пели, плясали, кувыркались, один из друзей, будучи нетрезвым, ногу сломал — разве не с каждым из нас подобное случается? Эта авторская интонация как бы звучит в подтексте, успокаивая внезапно задумавшегося читателя…

А читатель задумался вот над чем… С какой все-таки целью решился автор изобразить себя самого и друзей своих, людей небезызвестных, эдакими резвыми шалунами?

Вот как рисует автор брянского поэта И. Швеца: «После первого завтрака надо было бы усесться за письменный стол, а он два часа тайно просидел с удочкой на берегу Сева… Будучи уличенным… он долго отпирался, лгал самым отчаянным образом…» «Илья не приучил себя подолгу корпеть над строкою, копаться в груде словесной руды «единого слова ради». Какое подвернулось, он тому и рад». К тому же он способен тайно таскать из «общего ведерка лучших червей, выращенных хозяйкой специально к нашему приезду…». Автор сообщает еще и вот что: «…По правде сказать, я был также недоволен Ильей: забрав весь мой пескариный улов, он мог бы оказаться не такой свиньей, а покликал бы и нас к своему удачливому месту». Но зато Илья Швец добродушен. Починил кое-что в хозяйстве двух сестер, местных жительниц, в избе которых остановился. И интонация автора шутлива: ты, дескать, братец, хоть и свинья, но все же симпатичная…

Однако к чему же все-таки наш автор выносит на страницы печати эти интимные клички, эти дружеские попреки? Почему он решил показать друзей своих, фигурально выражаясь, без галстуков?

Автор сознается, что, приезжая в село с рюкзаком и удочкой, он поначалу испытывает «мучительную неловкость». «…Как ты докажешь людям, которые от зари до зари заняты совершенно определенным и всем понятным и всеми видимым делом, что ты тоже не бездельник, что твое занятие так же нужно, так же необходимо?.. Сельский житель любит книжки, но он несокрушимо убежден, что пишутся книжки в городе, а в деревне должно пахать землю, сеять хлеб, доить корову и рубить дрова. Требовалось какое-то время, чтобы растаял ледок этой подозрительно-удивленной настороженности со стороны крестьян, чтобы они поняли наконец, что книжки пишут обыкновенные люди, а не апостолы Павлы и Савлы».

Итак, значит, сельский житель как-то не улавливает связи между книжками, выставленными в витрине книжного магазина, и «явившимися в село бог весть откуда» лицами, которые ходят мимо окон с удочками и выпивают на лужке-бережке. Автор же хочет, чтобы сельский житель эту связь уловил. Мы, мы пишем книжки, которые вы уважаете, как бы говорит автор, — мы, я и друзья мои, хоть и живем тут запросто среди вас. По-видимому, новая повесть М. Алексеева — это нечто вроде моста, переброшенного от книжного магазина к лужку-бережку. Решив доказать, что писатели, право, не так уж отличаются от прочих смертных, М. Алексеев изображает ужение рыбы, прогулки и развлечения группы литераторов. Не апостолы мы, а люди! И выпить любим, и пошалить, и дисциплину блюдем, и отчетом начальству обязаны, ну совсем как вы, совсем как вы!

И, верный этой задаче, наш автор спешит «утеплить» образ командора. Этот человек со светлыми холодными глазами, «привыкший больше советовать, чем советоваться», заставляющий ходить по струнке немолодых литераторов, даже он, даже он, оказывается, не какой-нибудь небожитель, архангел с карающим мечом, а обыкновенный смертный.

«…Очень многие люди… внешнюю его колючесть и суровость принимают за чистую монету — за признаки его якобы несокрушимо-железного характера». Это не так, оказывается! «В иные минуты Грибачев бывает трогательно-беззащитен и нежен».

Доброе, ласковое сердце бьется под этой суровой внешностью! Из литературы известно, что такие люди очень застенчивы, скупы в проявлениях нежности. Днем командор строг, неприступен, неумолим, устраивает головомойки, наказывает, а вот ночью… «ночью два раза подымался и поправлял на моих ногах сползающее одеяло».

Маленькие слабости, встречающиеся у больших людей, не унижают, как известно, этих людей, а, напротив, делают их милее, привлекательнее, доступнее, ибо приближают к обыкновенным смертным. Есть такие слабости и у командора. Он, вообразите, немного завистлив! «Илья в первые же десять минут подцепил такого голавля, что мы все ахнули. Почти все. Грибачев не ахнул, а насупился».

А как он кричал на драматурга Козина, когда тот выловил огромную щуку! Из одной только зависти кричал! «…Раздалась такая ругань, что мы даже испугались». И ругаться, вот видите, умеет не хуже других!

Не один только трепет, но и теплое сыновнее чувство должен внушить командор читателю! Но автор наш — человек увлекающийся. У него прорывается вдруг, что в спорах командор «напирает больше на теоретические выкладки, которые не всякий раз вяжутся с тем, что видится нам и невооруженным глазом».

Как отнесутся друзья-непоседы и их командор к тому, что автор решил перечислить в печати все их маленькие слабости? Но утешить и примирить с повестью их может вот что: автор и себя не щадит. Он сознается, например, в том, что некоторые болезни, и в частности радикулит, воспаление нервных отростков, причиняющие мучительную боль, вызывают у него, у автора, смех…

«И когда бедный Илья взывал о помощи, я самым нахальным образом ухмылялся…» «Илья от времени до времени глубоко постанывал, поскуливал, а меня распирал смех».

Смешливость эта при виде страданий ближнего и изумляет и огорчает читателя. Но он не успевает над этим задуматься. Дальше автор предстает в свете уж совершенно неожиданном:

«Прелесть Десны начинается с ее имени. Какой изначальный смысл заключало это слово, теперь уж знают немногие, как немногие знают, почему Волга — Волга, Днепр — Днепр, ракита — ракита, а тополь — тополь. Не знаем мы всего этого, но при всем том отлично чувствуем пленительную красоту таких названий».

Но почему же, почему не знаем? Очень многие знают, что славянское слово «десна» означает «правая» (вспомним «десницу» и «одесную»). При наличии дома словарей нетрудно узнать и многое другое, в частности происхождение слова «тополь».