Мотивация человека - Дэвид Макклелланд

женщины зачастую испытывают естественное сексуальное возбуждение, слушая мужское пение. Судя по всему, сила сексуального воздействия мужского голоса на женщин значительно превышает силу сексуального воздействия женского голоса на мужчин. Однако до сих пор никто не провел систематического исследования данного феномена. Бердсли и Фогельсон (Beardslee & Fogelson, 1958) попытались устранить этот пробел. Они предположили, что ритмичная музыкальная стимуляция вызывает в женщинах более сильное, чем в мужчинах, сексуальное возбуждение. Исследователи не выявили гендерных различий в сексуальной «заряженности» историй, написанных после восприятия нейтральных стимулов. Тем не менее они обнаружились в историях, придуманных после прослушивания ритмичной музыки. Испытуемые-мужчины продуцировали больше, нежели женщины, открытых сексуальных образов. Возможно, этот результат был обусловлен тем, что по крайней мере в конце 1950-х гг. женщины сильнее мужчин стеснялись открыто выражать свои сексуальные желания. Поэтому Бердсли и Фогельсон разработали шкалу сексуальной символики. Создавая ее, исследователи ориентировались на критерии, введенные Фрейдом в его работе по детской сексуальности. Таким образом, сексуальный подтекст приписывался всем образам, ассоциирующимся либо с прямолинейным движением, либо с ритмичным раскачиванием, либо с подъемом, либо с проникновением внутрь (с точки зрения психоанализа проникновение – «метафора» полового акта). Если в той или иной истории появлялись образы, подпадающие хотя бы под две из категорий сексуальных символов, то эта история подвергалась тщательному оцениванию.

Как видно из табл. 5.3, по сравнению с мужчинами женщины продуцировали значительно больше скрытых сексуальных символов даже после прослушивания четырех нейтральных музыкальных произведений. Это различие становилось гораздо более выраженным после прослушивания возбуждающих музыкальных произведений. Сексуально возбуждающие музыкальные произведения характеризовались «выраженной ритмичностью, сравнительно широкими диапазонами звуков и постепенным нарастанием напряжения, завершающимся кульминацией. И наоборот, нейтральная музыка характеризовалась очень слабым акцентом на ритмичности и общей „ровностью“ мелодии» (Beardslee & Fogelson, 1958). В сравнении с нейтральной ритмичная музыка вызывала более сильное сексуальное возбуждение как в мужчинах, так и в женщинах, однако возбуждение последних было сильнее.

Таблица 5.3

Среднестатистическая частота продуцирования скрытых образов сексуальной активности после прослушивания ритмичной и нейтральной музыки (after Beardslee & Fogelson, 1958)

Результаты исследования Бердсли и Фогельсона требуют дальнейшего осмысления и дополнительной проверки. Однако в настоящий момент у нас есть все основания предполагать, что женщины в большей, чем мужчины, степени сексуально сенситивны к определенным типам музыки.

Дериваты мотива контакта: потребности в заботе о себе и о других

Какие же мотивы, кроме сексуального, развиваются на основе удовольствия от первичных контактов? Г. А. Мюррей (Murray, 1938) говорит о двух видах потребности в заботе. Первая из них зиждется на контактах в «режиме пассивности» (получения), а вторая – на контактах в «режиме активности» («отдавания»). Мюррей считает, что дети могут получать столь сильное наслаждение от контактов с основным опекуном, что у них появляется сильное стремление к таким контактам и, соответственно, зависимость от основного опекуна.

Сирс, Рау и Алперт (Sears, Rau & Alpert, 1965), а также Вайтинг и Вайтинг (Whiting & Whiting, 1975) провели тщательное исследование зависимого поведения детей, однако они не смогли доказать факт существования сильного мотива зависимости. Причина данного упущения может заключаться в том, что они сконцентрировались на определении и измерении множества различных проявлений зависимости (таких, как крики о помощи, плач при виде уходящего опекуна, поиск внимания и одобрения и т. д.) и затем проводили интеркорреляцию соответствующих действий, чтобы ответить на вопрос о том, представляет ли собой зависимость поведенческий признак. Положительный ответ на этот вопрос подразумевает, что склонность к зависимому действию «А» коррелирует со склонностью к зависимым действиям «Б» и «В» и что те дети, которые проявляют зависимость во взаимоотношениях с родителями, характеризуются и зависимыми взаимоотношениями со сверстниками. Исследователи получили в целом отрицательный ответ на поставленный ими вопрос. Даже те дети, которые проявляли выраженную склонность к зависимости в определенный период времени, в другое время характеризовались достаточно самостоятельным поведением: коэффициент корреляции данных в разное время оценок зависимого поведения ребенка в среднем равен 0,36 (Sears et al., 1965).

Степень самостоятельности поведения ребенка зависит скорее от особенностей конкретной ситуации (статусов двух субъектов взаимодействия, возраста каждого из них, деталей обстановки), чем от общей склонности к зависимому поведению. Однако данный факт не позволяет нам сделать каких-либо выводов о базовом мотиве зависимости, представляющем собой такое антиципаторное целевое состояние, которое подразумевает получение заботы. Дело в том, что этого состояния можно достигнуть с помощью самостоятельных, инициативных действий (например, демонстрации «храбрости» в присутствии родителей). Кроме того, зависимое поведение может быть использовано для достижения других целевых состояний. Скажем, ребенок может попросить о помощи в решении проблемы, чтобы удовлетворить свою потребность в достижении. Наконец, очевидно, что очень часто зависимое поведение (например, следование за опекуном) обусловливается мотивом аффилиации или чувством привязанности. Таким образом, мы должны поставить под сомнение необходимость говорить о существовании еще одной врожденной потребности младенца: потребности заботиться о другом. В настоящий момент у нас нет как адекватных методик измерения этой гипотетической потребности, так и убедительных доказательств ее существования.

Обратимся к другой стороне родительско-детского взаимодействия. Многие ученые пишут о материнском (отцовском) родительском инстинкте, т. е. о желании заботиться о ребенке и защищать его от всяких невзгод. Вследствие того что тот беспомощен на протяжении очень долгого времени, врожденная способность взрослого быть ответственным за беззащитное существо служила бы важным преимуществом человеческого рода в борьбе за выживание. Результаты проведенного Харлоу (Harlow, 1971) исследования макак-резус говорят о том, что младенческое «цепляние» представляет собой стимульный раздражитель, вызывающий в матери желание баюкать и ласкать малютку. Если детеныша обезьяны подменяют котенком, то мама-обезьяна какое-то время его качает, однако, выяснив, что котенок не умеет цепляться за ее шерсть, вскоре прекращает заботиться о «чужаке». Если же ей подсовывают такого «ребенка», который умеет цепляться за ее шерсть, то она продолжает выполнять свои материнские функции. Цепляющийся младенец может вызвать нормальную аффилиативную реакцию даже в «больной» обезьяне, которая отчуждена от других в результате длительного нахождения в одиночестве (Harlow, Harlow & Suomi, 1971).

Существует множество доказательств того, что у людей матери и некоторые отцы получают естественное удовольствие от игры со своими детьми и от заботы о них (Spelke, Zelazo, Kagan & Kotelchuck, 1973). Социальные психологи скрупулезно изучили условия, при которых люди прекращают помогать беззащитному человеку или тому, кто зовет на помощь. Служит ли беззащитный человек, находящийся в очевидно тяжелом положении, своего рода стимульным раздражителем, вызывающим в других людях желание помочь и соответствующие эмоции (как плачущий младенец актуализирует (предположительно) «инстинкт заботы» в своем родителе)? Результаты исследований не позволяют нам дать однозначный ответ на