Украденное братство - Павел Борисович Гнесюк

— В атаку! За Украину! — Раздалась чья-то команда, и ад вырвался на свободу.

Произошедшее дальше, не поддавалось логике. Это был хаос, управляемый только звериными инстинктами. Толпа людей с дубинками и арматурой, с искаженными гримасами ненависти, с дикими криками «Москаляку на гиляку!» и «Смерть ворогам!» обрушилась на мирных демонстрантов.

Воздух взорвался. Сначала это был гул недоумения, который за секунды превратился в пронзительные крики ужаса, в леденящие душу вопли боли, в отчаянные плачи детей, в приглушенные стоны. Смешались звуки — тяжёлые, глухие удары по телам, звенящий лязг металла о металл (кто-то пытался отбиваться каркасом от плаката), хруст костей, разбиваемого стекла, разрываемой ткани.

Николая понесло вперёд общим потоком. Он замер, увидев в метре от себя молодую девушку, может быть, ровесницу Юли. Она прижимала к груди порванный плакат, её лицо было залито слезами, а глаза, огромные и полные непонимающего ужаса, смотрели прямо на него. В них он увидел своего рода зеркало, и ему стало стыдно. Но этот миг слабости длился мгновение. Рядом с девушкой упал седой мужчина в очках, прикрывающий голову руками. По его лицу из-под пальцев уже текла алая кровь, окрашивая седые виски.

— Фашисты! — Пронесся над площадью чей-то разрывающий душу, полный отчаяния и презрения крик.

И этот крик, словно плеть, ударил по Николаю. Он огляделся. Вокруг него были такие же, как он, люди, но сейчас их лица были лицами хищников. Искаженные злобой, с оскаленными зубами, с безумным блеском в глазах. Он увидел откровенно нацистские татуировки — свастики, «чёрное солнце» — на шеях и предплечьях некоторых «братьев».

Его осенила простая, животная истина: он здесь один. Если он сейчас остановится, если дрогнет, если проявит хоть каплю сомнения или жалости, эти же дубинки, эта же арматура обрушатся на него. Он станет таким же врагом. Этот грязный, уже местами скользкий от крови асфальт станет его могилой. Инстинкт самосохранения, древний и безжалостный, затмил всё.

С низким, хриплым рыком, в котором было отчаяние, страх и внезапно проснувшаяся ярость, он замахнулся арматурой. Он не целился. Он просто с силой, исходящей из самых глубин его существа, опустил её на спину убегавшего мимо него пожилого человека в простой телогрейке. Тот с коротким, оборванным стоном рухнул на землю. Николай почувствовал в своей руке отдачу — тупой, костяной хруст. И в этот момент с ним что-то случилось. Волна тошноты сменилась странным, пьянящим жаром, разлившимся по всему телу. Это была не просто ярость. Это было опьянение.

Опьянение собственной силой, властью над другим человеком, над его болью, над его страхом. Древний, звериный инстинкт убийцы, который дремал в нём всю жизнь, проснулся и заявил о своих правах. Он перестал думать. Он видел только цели — спины, головы, руки. Он бил снова и снова, и с каждым ударом его собственный страх растворялся в этом наркотическом чувстве вседозволенности и могущества. Кровь на асфальте, на его одежде, на руках перестала быть чем-то отталкивающим. Она стала знаком победы, печатью принадлежности к сильным.

Когда площадь, наконец, опустела, усеянная брошенными куртками, порванными плакатами, осколками и тёмными, липкими пятнами, их погрузили обратно в автобусы. В салоне стоял гул возбуждённых голосов. Все говорили наперебой, хвастались, смеялись неестественно громко, с блестящими глазами. Николай молчал, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он чувствовал дикую усталость и одновременно — невероятный подъём. Внутри всё горело.

Их привезли в дорогой, стилизованный под старину паб в центре. Двери закрылись для других посетителей. Текли рекой пиво, горилка, виски. Николай пил жадно, большими глотками, пытаясь и заглушить тлеющий внутри ужас, и продлить это новое, опьяняющее ощущение. И алкоголь делал своё дело. Картины насилия в его памяти теряли свои острые углы, боль и страх жертв стирались, оставалась только его собственная ярость и победа. Он уже не видел избитых стариков и плачущих девушек. Он видел поверженных «врагов», «москальских пособников», «пятую колонну».

Ближе к ночи, когда градус алкоголя в крови стал критическим, они высыпали на улицу. Кто-то раздавал факелы. Пламя, трепещущее на ветру, выхватывало из темноты искажённые лица, превращая их в маски демонов. Портреты Бандеры и Шухевича плыли впереди, как иконы. Красно-чёрные знамена развевались, словно крылья ночных хищников. Шествие было похоже на марш самой смерти, вырвавшейся из преисподней. Они скандировали лозунги, и их голоса сливались в единый, зловещий рёв. Кто-то сильно, почти грубо, потянул Николая за руку, сквозь сполохи пламени факелов он разглядел Богдана.

— Иди с нами, Микола! Выходи вперед! Твое место среди наших лидеров, а не в толпе! — Глаза Богдана горели холодным огнём, слова на мове проникали в самое сердце. — Богдан буквально втолкнул его в первую шеренгу. — Чуешь? Чуешь нашу силу? Скоро вся влада буде наша! Мы сметем продажного президента, играющего с Москвой! Вся Украина будет наша! Чистая и без москалей!»

Николай, с факелом в руке, кричал вместе со всеми. Его голос сорвался в хрип. Он чувствовал себя частью чего-то огромного, неостановимого, очищающего. Ненависть, которую ему годами вливали в уши, наконец, нашла выход. Она больше не была абстрактной. У неё был вкус — вкус крови и дыма. И запах — запах страха тех, кто слабее.

— Слухай меня хлопче. Имя Николай — забудь. — Богдан наклонился к его уху, его дыхание пахло алкоголем, но голос на украинском был трезвым и стальным. — Николай — имя гнобителя нашего, московского царя. Москали нас за собою в рабство утянут. Запомни теперь ты — Микола и один из нас. Ты один из тех, кто построит новую Украину. Ты подобен нам.

— Я один из вас! — Повторил словно мантру Николай.

— Тримай сей аванс. За твою мужнисть. — Глаза Богдана странно блестели, он сунул Николаю в карман куртки толстую, упругую пачку банкнот. Николай даже на ощупь понял, что это доллары. — Теперь иди до дому. Жди моего звонка. Не подведи нас, Микола.

Николай вернулся домой на рассвете, на такси. Он вошёл в тихий, спящий дом. Оксана не вышла к нему. Он прошёл в ванную, включил свет и посмотрел в зеркало. На него смотрел незнакомец. Его одежда была в грязи и бурых пятнах. Лицо — осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, но с каким-то новым, жёстким блеском в глубине зрачков. Он почувствовал запах — едкий, сладковато-металлический запах гари, пота, чуждого парфюма и крови. Это была чужая не его кровь, Микола чувствовал бушующую в нём силу.

Тогда его накрыло,