Спас на крови - Сергей Малинин

– Посмотрим, посмотрим, – благодушно проворчал священник.

Он закатал рукава рясы, взял в руки фомку и аккуратно подцепил ею крышку ближайшего ящика. Нажал вначале не очень сильно. Раздался громкий скрип, но крышка не сдвинулась ни на сантиметр.

– Хорошо раньше гвозди делали, – усмехнулся священник.

– Заржавели небось, – пожал плечами Иртеньев, зачем-то трогая ящик рукой.

– И гвозди наверняка заржавели, и дерево подсохло, твердым стало, – ответил Никанор, поудобнее перехватывая «фомку».

Вторая попытка, кроме еще более могучего треска, принесла и видимый результат – между ящиком и крышкой появился зазор примерно сантиметра в полтора. Из щели потянуло пылью, сухими опилками, мешковиной и чем-то еще, совершенно неопределимым.

– Поддается родимая. Ну, помоги, Господи! – выдохнул отец Никанор и навалился на ломик.

Мало-помалу крышка сдала свои позиции. Завхоз и священник присвистнули, обнаружив, что причиной тех усилий, которые им пришлось приложить, оказался в основном размер гвоздей, а не их состояние. Заколачивали ящики добротно —десятисантиметровыми толстенными гвоздями.

Ящики были одинаковыми – полтора метра в ширину, метр в длину и восемьдесят сантиметров в глубину. То есть довольно-таки объемными. Внутри лежало много плоских прямоугольных предметов, завернутых в некрашеную мешковину.

– Картины, похоже, – сказал завхоз.

– Ага, кажется, картины, – подтвердил священник.

– Будем сразу разбирать или сначала поднимем из подвала? – спросил Иртеньев.

– Нет, ну как можно по подвалам с такими вещами? – нахмурился отец Никанор. – Давайка подождем твоих работников, и пусть они нам помогут ящики наверх вытащить. Я больше ничего открывать не буду пока.

Они поднялись наверх. Иртеньев покурил под неодобрительными взглядами батюшки – тот, как и полагалось по сану, негативно относился к порокам рода людского.

Появились подсобники. Иртеньев немедленно взял их в оборот. Вскоре ящики перекочевали из подвала в кабинет завхоза. Иртеньев, как человек, ведающий хозяйственной жизнью исполкома, занимал немалое помещение на первом этаже. Но теперь, когда ящики оказались в нем, оно немедленно стало тесноватым. Справившись с перемещением предметов, рабочие корректно переместились в дальний угол. Там они устроились, напоминая своим видом не то детей-беспризорников, не то бедных родственников.

Отец Никанор предложил для начала разобрать содержимое вскрытого ящика, а уже потом заниматься остальными. Иртеньев пожал плечами – ему было все равно, в каком порядке и каким способом разбираться с удивительными находками. Если совсем честно говорить, то у него даже проскакивала мысль, что коробки вообще не стоило трогать – пусть бы себе спокойно стояли в той нише. Благо как раз они-то под ногами не путались и жизни не мешали.

То, что открывала старая мешковина, представляло собой какую-то невероятную эклектику, винегрет из произведений искусства самой разной ценности и возраста. По всей видимости, собирали эти грузы в лихорадочной спешке, следуя не желанию порядка и точности, а исключительно стремлению спасти произведения искусства от пламени войны.

Те, кто упаковывали первую коробку, явно полагали, что для вечности надо сохранять если не все, то по крайней мере подавляющее большинство созданного руками человека. Плохая картина или нет – не суть важно. Главное, что она была написана, что ее касались кисти или уголь в руке вдохновенного творца. И значит, по большому счету, только время сможет разобраться, насколько данное произведение имеет ценность для вечности.

Из-под хрупкой от времени, сухой и пыльной мешковины было извлечено полтора десятка картин маслом – только полотен на подрамниках – и пять рисунков углем на холсте. Ни Иртеньев, ни отец Никанор не могли определить, кому принадлежали эти работы.

– Ну что, ребята? Вскрываем второй! – сказал завхоз.

Священник снова взялся за «фомку».

Следующий ящик был заполнен разнообразными предметами прикладного характера. Здесь были расписные чайники, кофейники, чашки, одна удивительной красоты серебряная салатница, пара фарфоровых статуэток. Последние не сумели пережить путешествия и представляли собой набор отдельных кусков, завернутых в такую же самую мешковину, как и все, что находилось в ящиках.

Помимо всего прочего, отец Никанор обнаружил во втором ящике красивый потир и большое настенное распятие, отделанное серебром.

– Если хочешь – забирай! – покладисто заявил Иртеньев. – Тут все равно никакой описи нет.

– Негоже это – чужие вещи брать! – назидательно сказал отец Никанор.

– Ты не путай теплое с мягким, – погрозил завхоз пальцем. – Я же тебе говорю, что никакой описи нет, а значит, когда мы эти все вещи в Москву переправим, можешь не сомневаться многие из них просто-напросто до места не доедут. Уплывут за границу в наилучшем виде. Так что, отец Никанор, забирай и крест этот, и чашу… Пусть они лучше у тебя хорошему делу послужат, чем на сторону уплывут.

– Батюшка, а Иваныч дело говорит! – прогудел из угла рабочий.

Отец Никанор поколебался несколько секунд, а потом решил, что, наверное, Венедикт прав. И вообще, есть некое подобие руки судьбы в том, что именно сейчас, когда строится новый монастырь, он находит эти священные предметы. Наверное, Бог не будет возражать, чтобы они использовались во славу его.

Следующий ящик снова был полон картин. И опять Иртеньев с отцом Никанором были вынуждены признать свою полную несостоятельность в вопросах искусства. Даже те картины, которые были подписаны, не вызывали ни малейших ассоциаций ни у священника, ни тем более у простого завхоза.

Самое интересное ждало их в последнем ящике – как будто бы нарочно.

Это была икона. С темной от времени доски смотрел лик Христа – спокойный, мудрый и прекрасный.

– Смотри-ка, отче, какая вещь. Думается, надо и это тебе на церковь отдать, – задумчиво проговорил Иртеньев.

А батюшка между тем пристально изучал икону. Судя по всему, ей было очень много лет. Настолько много, что отец Никанор, хорошо знавший, как выглядит старое дерево, все-таки затруднялся определить, сколько же времени прошло с того момента, как эту доску высекли из ствола. Она была темно-коричневая, почти черная. По тыльной стороне образа шли глубокие трещины. Само изображение, как определил с высоты своего семинарского образования отец Никанор, было исполнено в так называемой технике «скорописи». Оно было практически монохромное – цвета колебались от светло-серого с желтоватым оттенком до черного. Кое-где намечалось золото, багрянец, лазурь, но эти вкрапления оставались почти незаметными на общем фоне.

И самое удивительное: несмотря на то что изображение на иконе полностью следовало православному иконописному канону, оно дышало жизнью, заставляло сердце человека, смотревшего в мудрые и глубокие глаза Спасителя, ощущать трепет.

– Непростая это икона, – сказал отец Никанор, осторожно положив образ на стол.

– Насколько непростая? – спросил Иртеньев, а оба подсобника подались ближе, чтобы получше рассмотреть образ, который