Последний бой «чёрных дьяволов» - Сергей Викторович Нуртазин

Тихомиров ухмыльнулся, с сарказмом произнес:

– Дурачье, после того как вы напали бы на американцев, немцы расстреляли бы вас у них на глазах и тем завоевали бы себе возможность быть ими плененными. Вы как оставались их псами, так и остались бы ими до самой смерти. Оно и верно, собакам собачья смерть, и тебе тоже, – рука старшего лейтенанта потянулась к кобуре.

На глазах чернявого выступили слезы. Пленник выставил перед собой ладони в отчаянной надежде спасти свою жизнь, слегка заикаясь от волнения, выпалил:

– Не надо! Меня нельзя расстреливать! Я много знаю! Я могу назвать имена и фамилии тех, кто в первой группе был заброшен в Украину. Поверьте мне! Я расскажу вам все, что знаю! Пожалуйста, не стреляйте…

Тихомиров вытащил из кобуры пистолет, с отвращением произнес:

– Мне твои откровенности без надобности.

Его остановил слабый голос Наговицына:

– Старший лейтенант, не надо! От него и впрямь можно получить важные сведения, а тебя за это по головке не погладят.

Младший лейтенант, тяжело дыша, лежал у ручья, его линялая гимнастерка была пропитана кровью в области правой ключицы, на голове – окровавленная повязка. Около него суетились боец-санитар и девушка-партизанка.

– Наверное, ты прав… Не стоит из-за этой мрази наживать неприятности на свою голову, – Тихомиров опустил пистолет. – Ладно. Пусть будет по-твоему. Все равно его потом расстреляют.

Глаза чернявого забегали еще больше.

– Как так расстреляют? Я не согласен! За что?!

Лицо командира роты побледнело.

– За что-о… Ах, ты курва! Ты же против своих, против советской власти пошел! Такие мерзавцы, как ты, из немецкого диверсионного подразделения «Бранденбург», переодетые в нашу форму, в первые дни войны убили моего лучшего товарища! Нет таким, как ты, пощады!

Глаза чернявого вдруг стали злыми, он понял, что в словах старшего лейтенанта правда и ему не стоит ждать снисхождения.

– Против своих? Советская власть мне не своя, чтобы за нее воевать и жизнь отдавать! Да и немецкая тоже. И вы, вы мне не свои… Я воевать не хочу, я жить хочу! Каждому дню радоваться, небу, солнцу…

Тихомиров резко оборвал:

– Ты, значит, хотел жизни радоваться, пока чужеземцы этой самой жизни ни в чем неповинных детей, стариков и женщин лишают? А воюют прежде всего не за власть, а за Родину!

– За Родину? Так это же такие, как вы и ваша власть, лишили меня этой самой Родины, веры, родителей, спокойной и сытой жизни!

Глаза командира роты расширились, лицо покраснело:

– Пока ты сыто жил, моя мать с тремя детьми с голоду в рабочем бараке пухла, а отец в это время на германском фронте в окопах вшей кормил, воюя за царя-батюшку. Советская власть нам все дала!

– Голод и при вашей власти был! При этой власти двух моих кровных братьев расстреляли! Дядьку и деда в Сибирь сослали на смерть! Весь род наш извели, изверги! Эх, мало мой батяня ваших папашек в девятнадцатом году порубал, надо бы больше, только тогда же его и убили. Ничего вам не скажу, сволочи краснопузые! – Чернявый сделал резкий шаг в сторону Тихомирова. – Будьте вы прокляты, соба…

Выстрел оборвал речь пленного. Чернявый качнулся, захрипел, мешком рухнул в ручей. Кровь, окрашивая воду, красными размытыми змейками потекла по течению. Тихомиров, нервно кашлянул, виновато посмотрел на Наговицына:

– Извини, младший лейтенант. Не удержался.

– Чего уж теперь, случилось – значит случилось… С убитого спроса нет. Теперь об этом лучше помалкивать, – партизан скосил глаза в сторону стоящего в трех шагах американского офицера. – Главное, что мы этих хлопчиков из Абвера здесь перехватили и сведения, которыми они обладают, к союзникам не ушли. Кто знает, что от капиталистов ожидать? Это они сегодня союзники, а что будет завтра, неизвестно, да и знакомец наш заблудился по пьяному делу или вынюхивал что здесь, тоже вопрос…

– Все равно этот подонок ничего не сказал бы, поскольку люто ненавидел нашу власть и нас всех. Таких стрелять надо, как собак бешеных, без суда и следствия. – Взгляд старшего лейтенанта упал на Великанова, обезумевшие глаза командира роты налились кровью, он все больше распалялся. – Тебя тоже, сволочь! – Направив дуло пистолета ему в лицо, скомандовал: – Брось оружие и отойди в сторону! Я сказал, в сторону!

Тимофей бросил винтовку на землю, отошел от красноармейцев. Командир роты собрался нажать спусковой крючок, когда на него вдруг набросился Александр. Раздался выстрел, но пуля ушла в сторону, не причинив никому вреда. Тихомиров пытался вырвать руку с пистолетом, но Александр держал крепко. Лицо командира роты побагровело.

– Отпусти, мать твою! Старший сержант, я приказываю! Ты что, Григорьев, белены объелся? На меня, на старшего по званию… Да я тебя под трибунал! Я тебя на месте…

Бойцы и партизаны ошарашенно смотрели на происходящее. На помощь Александру пришел Аркадий Лисковец. Ухватив здоровой правой рукой вторую руку командира, успокоительно сказал:

– Товарищ старший лейтенант… Не надо! Это друг Сашкин. Наш боевой товарищ. Он до вашего прихода в наш батальон вместе с нами воевал, командиром отделения был, он мне и Григорьеву жизнь спас, а сам в плен попал и сейчас вместе с нами против немцев стоял. Не надо, товарищ старший лейтенант…

Тихомиров дернулся раз, другой, затих, строго, но спокойно произнес:

– Отпустите.

Александр и Лисковец освободили руки ротного командира, ожидая расправы, но ее не случилось. Тихомиров засунул пистолет в кобуру и медленно, ссутулившись, тяжелой походкой направился к лесу и вскоре скрылся за деревьями. Григорьев после недолгого раздумья пошел следом.

Командира он нашел на малой поляне сидящим на упавшем стволе дерева, наполовину покрытым шубой мха. Александр молча сел рядом. Тихомиров достал пачку папирос, протянул Григорьеву.

– Бери.

Александр вытащил папиросу, ротный достал вторую и немецкую трофейную зажигалку. Курили в молчании, Тихомиров нервно и часто затягивался, потом застонал, выкинул окурок и закрыл лицо ладонями, его плечи начали судорожно дергаться. Боль, долгое время сидевшая в нем, вылилась наружу, из-под ладоней доносился его глухой измученный голос:

– Сволочи… Зачем пришли на нашу землю? Зачем всю мою семью… – отняв от лица ладони, продолжил: – Война закончилась, а что дальше? Как жить, Григорьев? Ты еще пацан, у тебя жизнь, как белый лист бумаги, а у меня ни семьи, ни дома – и душа мертвая. Навоевался досыта, себя не жалел, думал, убьют – и конец придет моим мучениям. Не пришел. Впору пулю себе в голову пустить, как тот эсэсовский генерал.

Александр откинул докуренную папиросу.

– Генерал за свои грехи поплатился.

– Думаешь, что у меня их мало? Иных мог бы