Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 - Роберт Уилсон

имени не называли. Полиция меня допрашивала еще дважды, якобы для уточнения подробностей. Чтобы ничего не упустить. Мне твердили — почти все твердили, — что я ни в чем не виновата, ни в чем, понятно? Да, отвечала я, понятно, — в точности как от меня ждали. Дома отец кивал в ответ на слова дяди Филипа, что у него отважная дочь.

— Я так ею горжусь, — повторял он. Раз за разом.

А однажды в субботу, без предупреждения, к нам нагрянули мистер Чизхолм и отец Линч.

— Что-то вас не видно на службах, — начал священник.

— Мы не хотим бывать на людях, — ответил отец. — Поймите нас, прошу.

Ах, конечно, конечно, закивали оба.

— Просто знайте, что в приходе вас не забыли, — заверил священник.

— Да, спасибо, — поблагодарил отец.

— Мы вас не осуждаем, — сказал отец Линч.

— Ну а с чего бы?

Отец Линч сконфуженно улыбнулся.

— Я и говорю, не осуждаем.

— Не нам судить, — подхватил мистер Чизхолм.

— Не вам. — Помолчав, отец добавил: — Ведь она вам говорила. Джастина вам говорила о том, что происходит.

— Весьма прискорбно, — вздохнул мистер Чизхолм. — Эта особа умело скрывала свое истинное лицо. От всех. — Он остановил взгляд на отце.

— Так или иначе, — сказал отец Линч, — главное сейчас — оставить все в прошлом. Время залечивать раны, а не полоскать грязное белье.

Вскоре после этого, рассказал мне Доми, ливневые трубы по распоряжению школы снесли, а площадку забетонировали, но кто-то по сырому бетону вывел: Здесь был А. П., и пришлось заливать по новой. Всю ночь, пока бетон застывал, на площадке дежурили отцы учеников — по сменам, как полиция, и рассказывали они об этом тоже полицейским языком. Они расхаживали вокруг площадки с рациями за поясом и светили фонариками, пугая ежиков и поссумов. Когда бетон застыл, на нем начертили классики.

Миссис Найт зачастила к нам в дом с запеканками и суфле и все спрашивала у нас с отцом: “Ну скажите, только честно, как вам живется?” В первый раз с ней пришла Мелисса, но ни слова мне не сказала, не взглянула на меня ни разу — стояла в углу возле холодильника, теребя сапфировые сережки. Значит, не плавать мне больше у нее в бассейне, не переодевать ее куклу с капустной грядки. С тех пор мы не виделись.

Как-то раз явились Селена, Рэчел и Паула, помню смех за дверью, потом звонок.

— Мама сказала, надо к тебе зайти и извиниться, — начала Паула. — Ну, это... извини.

— Ладно, — отозвалась я.

— Э-э... поедешь куда-нибудь летом? — спросила Рэчел.

— Что?

— Не знаю. Мама сказала, что надо с тобой говорить по-обычному, как нормальный человек.

— Ну да.

— Ну так как, поедешь? Куда-нибудь летом?

— Ужас, Рэчел. — Селена смущенно улыбнулась мне: — Говорила я ей, не позорься.

— Никуда мы не едем, — сказала я.

— А мы едем в Роторуа, — похвасталась Паула. — Там горячие источники, упадешь туда — сваришься живьем.

Я кивнула. С минуту все молчали.

— Ты... ну, это... встречаешься с Домиником Фостером? — спросила Рэчел. И вновь смешки.

— Он мой друг, — сказала я.

— Мелисса и Карл расстались, — объявила Селена. — Оказалось, он даже лошадей не любит.

Все опять примолкли. Паула ткнула Рэчел в бок, та толкнула ее в ответ.

— Давай, — шепнула Селена.

Рэчел откашлялась.

— Ты на исповеди была? — спросила она.

— Зачем? — отозвалась я.

— Ну, то есть... — Она взглянула на Паулу и Селену, потом снова на меня: — Ты же человека убила.

— И интересно, какая за это бывает епитимья, — добавила Паула.

Они стояли разинув рты и ждали моего ответа.

— Папа! — закричала я. — Папа!

И отец примчался.

Я смотрела им вслед из окна гостиной. Они толкались, смеялись, визжали. Когда они были уже далеко, Рэчел схватила палку и сделала вид, будто тычет Селене в глаз.

***

Даже спустя недели мне попадались в доме вещи миссис Прайс — помада и тампоны, дезодорант, кружка для кофе с белым медведем, лента с парой льняных волос. Побрякушки. Однажды, когда мне пришлось доедать на завтрак остатки рисовых шариков, потому что кукурузные хлопья кончились, в мою миску из коробки выпала записка, и я узнала почерк миссис Прайс: Ты мой рисовый шарик — хрусть! Сначала я решила, что это мне, но тут же спохватилась: нет, отцу. Записку я вышвырнула в мусорку, как и все остальное, только розовое бикини не стала выбрасывать, а затолкала на дно ящика комода и примеряла, когда оставалась одна. А еще, оставшись одна, бродила по дому с лампой черного света, ища следы маминого невидимого маркера. Не сохранилось почти ничего — лишь обрывки в самых темных углах маминого шкафа: три, продано... лепестки... ставок нет... дорогая...

Однажды душным утром зашел Доми с коллекцией монет, и мы, растянувшись на траве в дальнем углу сада, вытаскивали из прозрачных кармашков шиллинги, кроны, сантимы. Представь, говорил он, когда мы разглядывали монеты диковинной формы, за границей люди ими расплачиваются, не задумываясь, как они выглядят. Я потрогала закругленные уголки шестиугольной монеты в два франка из Бельгийского Конго. От пальцев пахло металлом, как от связки ключей. Если мне когда-нибудь попадется монета с браком, — продолжал Доми, — буду ее беречь. Такие очень ценятся — стоят иногда сотни тысяч. Была одна такая, с Джоном Кеннеди, полдоллара, где макушка у Кеннеди покорежена. Выглядело зловеще, учитывая обстоятельства.

Я никому не говорила о том, что сказала миссис Прайс тогда, в трубе, — что это я столкнула Эми. Что мы поссорились, и Эми подбежала за мной следом к обрыву. Что я ничего не помню из-за приступа, но она все видела. Передо мной сами собой возникали утесы, бездонное небо, чайки, пахло фенхелем и солью, под водой шевелились буйные пряди морской капусты. Вот Эми грозится разоблачить миссис Прайс, все испортить. “Она воровка и лгунья, ты сама знаешь”. Ветер уносит мои слова: “Оставь ее в покое. Не трожь ее”. Дергаю Эми за косичку, толкаю в спину — ее лопатки у меня под руками как два брусочка в воде, позвонки как камешки. Бонни носится кругами, скулит, тычется мне в руку. Ничего этого я не помню, — одергивала я себя, — потому что ничего и не было. Ничего не было.

Дома мы с отцом редко говорили об этом. Что сделано, то сделано, сказал он, ничего не исправишь, но порой мне казалось, что он смотрит на мои руки и на его лице написана брезгливость. Он отказывался есть мою стряпню, — лучше сам приготовлю, настаивал он. Я боялась, как бы он опять не запил, но он капли в рот не брал — говорил, что не хочет утратить над собой власть.

Однажды вечером, когда мне давно пора было спать, я услышала, как он разговаривает по телефону с дядей Филипом.

— Где были мои глаза? — вопрошал он. — Все же происходило при мне. В моем доме. — В ответ на утешения брата он отозвался гневным шепотом: — Имею я право сказать, что тоскую по ней? Имею право признаться?

Он, по обыкновению, просматривал газеты, обводя некрологи стариков, после которых могли остаться антикварные табакерки и флаконы для духов, журнальные столики и винные кувшины, но родственникам не звонил ни разу. В январе он повесил на окна лавки таблички “Продается” —