Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 - Роберт Уилсон

что-то непонятное — что это, косточка? Я полезла в карман, отталкивая миссис Прайс, отвоевывая миллиметр за миллиметром. Выбились из сил танцоры... И вот она, на самом дне кармана, ручка с парома. Я достала ее, сжала в кулаке, словно копье, и изо всех сил ткнула ей в глаз. В свое крохотное отражение. Она взвыла, разжала пальцы, потянулась к ручке, а я раскрытой ладонью вбила ручку еще глубже, и миссис Прайс тяжело рухнула на бетон. С тошнотворным звуком треснул череп, и она затихла. Второй глаз смотрел на меня, вокруг головы, подползая к моему колену, растекалась лужа крови, в полумраке трубы она казалась черной. А в прозрачном корпусе ручки уплывал все дальше белый кораблик — по волнам, через темный пролив, пока не исчез в глазнице миссис Прайс.

Мне все чудилась ее хватка, и я сглотнула раз, другой, задышала жадно, хватая воздух. Я знала, что она умерла, и заплакала — о ней, об Эми, об отце. О себе. Она умерла, умерла, точно умерла. Каждый мой всхлип звенел, отдаваясь эхом в трубе, и я, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперед возле мертвой миссис Прайс.

Черный силуэт в просвете трубы. Птица, ворона, взлетает на грецкий орех. Черный лебедь с распростертыми крыльями.

— Ты цела? — раздался голос, и в трубу заглянула сестра Бронислава. — Джастина? Что с тобой?

Я отодвинулась, чтобы она увидела миссис Прайс, и сестра Бронислава, ахнув, потянулась к ней пощупать пульс. Четки раскачивались, стуча по сводам трубы. На минуту все стихло.

Я снова всхлипнула, и она позвала:

— Пойдем. Вылезай. — Я не двинулась с места, и сестра Бронислава обняла меня, прижала к своей черной рясе. — Дитя мое! — приговаривала она. — Бедное дитя! Не смотри.

Приехала “скорая”, хоть спасать было уже некого. Заодно осмотрели и меня — шишку на затылке, красные следы на шее. Кровь под ногтями. Врач поднял палец и велел следить за ним взглядом. Я помнила, как меня зовут, хоть и еле выговорила, помнила, где нахожусь. Следом за “скорой” прибыла полиция.

Меня увели под грецкий орех, и один полицейский стоял рядом, пока другие огораживали место происшествия. Он сказал мне: ты имеешь право хранить молчание, а все, что ты скажешь, будет записано и может быть использовано в суде. Я посмотрела вверх — на ветвях наливались в прохладной зеленой кожуре орехи. Врачи со “скорой” оставили возле трубы сумки, а забрать им не разрешили. Непонятно почему — вот же они, рядом. Женщина-полицейский повезла меня в участок, а когда мы отъезжали, из другой машины выбрался человек с массивным фотоаппаратом. Полицейские замахали руками: сюда нельзя, нельзя. По дороге нам встретилась девочка с длинной черной косой, со спаниелем на поводке, но когда я посмотрела на нее в заднее окно, она отвернулась. Женщина-полицейский всю дорогу пыталась меня разговорить.

В участке нас ждал дядя Филип, и мне сказали, что он будет меня поддерживать.

— Где папа? — спросила я.

— Чуть позже его увидишь, родная, — сказал дядя Филип.

Тут донесся крик отца:

— Пустите меня! Это моя дочь! Я должен убедиться, что с ней все в порядке!

Но следователь завел меня в тесный душный кабинет, усадил. Каморка метра два в ширину, без окон, лишь с окошком в двери, следователь прикрыл его листом бумаги. Может быть, он не хотел, чтобы отец меня нашел, — не знаю. Он принес два стула, один для дяди Филипа, другой для женщины-полицейского, и та улыбнулась: будешь колу? Или пирожок? Я мотнула головой.

— Мистер Крив, — начал следователь, — зачитайте, пожалуйста, Джастине ее права и убедитесь, что она все поняла.

Я обернулась — значит, отца все-таки пустили? — но оказалось, мистер Крив — это дядя Филип, и он спросил:

— Ты понимаешь, что имеешь право молчать?

— Да.

— И понимаешь, что каждое твое слово будет записано и может быть использовано в суде?

— Да.

— Впрочем, до суда вряд ли дойдет, — добавил он. — Потому что ничего дурного ты не сделала. — Он указал на следы у меня на шее.

Следователь начал задавать мне вопросы и после каждого ответа стучал на пишущей машинке. Пахло чернилами, нагретой обивкой стульев, копировальной бумагой.

— Во сколько ты встала сегодня, Джастина? — спросил следователь.

— Около семи, — ответила я. — Как обычно.

— Что ты ела на завтрак?

— Гренки с клубничным джемом и миску хлопьев. Да, с молоком. — Я обратила взгляд на дядю Филипа, и он кивнул. Ответы были правильные, я говорила правду.

— В котором часу папа ушел на работу?

— В восемь пятнадцать.

— А ты когда ушла в школу?

— Тоже в восемь пятнадцать.

Так мы и перебрали все события дня — прощальную службу, автографы на блузке, визит к Фанам за запиской Эми. Дорогу на велосипеде до школьной площадки. Сарай мистера Армстронга. Миссис Прайс в дверях. Запись в моей тетради по закону Божьему слово в слово как у Эми. Все ближе и ближе к трубе, и вот мы уже там, и он спрашивает, что она сказала, что именно сказала.

— Что я всегда была ее любимицей. Ее птенчиком.

Следователь застучал на машинке.

— А потом она сказала... это я столкнула Эми со скалы.

Он взялся печатать, но остановился.

— Ты столкнула Эми? Или она?

— Она сказала, что она столкнула.

Он напечатал мои слова. Мне казалось, будто тело живет отдельно от меня, губы сами шевелятся, выговаривая ответы — “потому что она поняла, что я узнала про записку; потому что поняла, что я все про нее расскажу”, — но глаза мои где-то в другом месте, под самым потолком, выложенным плиткой в трещинах, смотрят на робота, похожего на меня.

— Умничка, умничка, — кивал дядя Филип.

Я не знала, верить ли ему. Я осипла, в горле запершило. Тесная комнатка без окон и дядя, вылитый отец — и не отец, бледный, — куда слинял его загар?

— Может, все-таки будешь колу? — спросила женщина-полицейский.

Пока она ходила за колой, следователь сказал, что на вопросы я отвечаю прекрасно, и спросил: как твое горло? Можешь говорить дальше? А потом открыл для меня банку колы, потому что у меня дрожали руки.

Мы продолжали, и я отвечала как робот, и серебристые молоточки трудились без устали, ударяя по бумаге и по копирке, записывая мой рассказ в трех экземплярах, с каждым разом чуть бледнее.

В конце следователь показал мне отпечатанную страницу, попросил проверить и подписать, я узнавала свои ответы — и не узнавала. Сегодня я встала около семи утра, как обычно. На завтрак ела гренки с клубничным джемом и кукурузные хлопья с молоком... Фотограф отснял побои, и мне выдали белый костюм — оказалось, им нужна моя одежда, а дядя Филип не догадался привезти ничего из дома, и только тут я заметила кровь на штанине, брызги на футболке. Женщина-полицейский стояла рядом, пока я переодевалась, и каждую снятую вещь складывала в отдельный прозрачный пакет, даже носки упаковала по одному. Потом зашла другая женщина, сказала, что она врач, и тоже меня осмотрела и сделала записи; когда она осматривала следы на шее, лицо ее ничего не выражало. Она поскребла у меня под ногтями и сохранила то, что нашла, что-то вроде крохотных стружек. Костюм был жесткий, как бумага, и слишком большой, на взрослого, не на ребенка. Мне казалось, я в нем утону.

Когда наконец разрешили войти отцу, я не могла смотреть ему в глаза, но он обнял меня и сказал: прости меня, прости.

***

Эта история, разумеется, попала в газеты, но моего