Искатель, 1996 №3 - Игорь Данилович Козлов

— Ну, скажем так — насторожила… Вообще-то Малютина всегда была экстравагантной девицей. От нее все, что угодно, можно ожидать. Но тут… — Ланская зловеще оскалилась. — Она не знала о моей связи с Тайгачевым. А я интуитивно почувствовала, что в этом пакете таится какая-то угроза Алексею. Я его распечатала…

— И что? — Сашку прямо трясло.

— Ничего… — спокойно ответила Ирина. — В банк я положила чистую тетрадь. Привезла Маше квитанцию…

— И стала ждать, когда все это произойдет?

— Ну-ну… — отпрянула Ланская. — Не надо так страшно таращить глаза, товарищ уполномоченный. Во-первых, Малютина известная психопатка, и такой прыти я от нее не ожидала… Одно дело написать: известно — бумага все стерпит. Другое дело — осуществить задуманное…

— И вы с любопытством наблюдали за этим экспериментом? — Махорин вскочил, с трудом сдерживая себя, выкрикнул: — Вы чудовище! Чудовище!..

— Нет, — меланхолично ответила Ланская. — Я не чудовище. Я просто наконец осознала себя… женщиной.

15

Тайгачева привезли из следственного изолятора в прокуратуру. На Алексее Казимировиче был тот же костюм, в котором его забрали из квартиры Малютиной. Тайгачев был помыт, выбрит. Короче, правосудие попыталось возвратить его обществу в первозданном виде.

Следователь Панков с пристрастием оглядел «клиента» и с некоторым сожалением произнес:

— Гражданин Тайгачев, мы изменяем вам меру пресечения. Это подписка о невыезде. Ознакомьтесь и поставьте свой автограф.

Алексей Казимирович поспешно подмахнул документ и вопрошающе глядя на Махорина.

— Нашли настоящего убийцу?

Сашка хмыкнул и протянул ему дневник Малютиной.

— Читайте… В конце концов эти строки предназначались вам.

Тайгачев впился глазами в страницу. Такой знакомый, немного детский, аккуратный девичий почерк… Ему казалось, он слышит знакомый голос…

«Здравствуй, Алешенька… Вот мы и снова встретились. Много лет прошло… Меня уже давно нет на свете, а ты теперь старый, потрепанный и никому не нужный. Прежде всего женщинам… А ведь это для тебя самое страшное… Ты уже, наверно, отсидел положенный срок за мое убийство. Озлобился, проклиная судьбу… Не огорчайся. Ты заслужил свое наказание. Потому что, если разобраться, ты самый убийца и есть.

Конечно, ты никогда ничего мне не обещал. Ты говорил, что должен любить многих женщин — это закон твоей жизни. Но у меня, оказывается, свой закон. Я могу любить только тебя и не в силах делить тебя с другими. Когда я представляю, как ты прикасаешься к ним губами, говоришь свои любимые ласковые слова, нежно проводишь языком по шее, словно алчный зверь, осторожно подбираешься к соскам… Такая мука — почти наяву грезить этим видением?

Да, я знаю, как ты можешь… Каждый закоулочек женского тела получит свою долю удовольствия. Но разве это любовь? Любовь не в тех сластолюбивых точечках, которые так ловко могут находить твои трепетные пальцы. Хотя и в них тоже… Я воистину безумно люблю! То есть вопреки разуму, понимая, что это бессмысленно, глупо, унизительно… Но ничего не могу с собой поделать? Я обожаю твои широкие сильные плечи, мускулистые руки, запах твоего тела… Мне нравится, что ты всегда такой разный: то романтичный, то игривый и озорной. Иногда — томный, задумчивый и вдруг — агрессивно-страстный, до предела возбужденный, нетерпеливый…

Я не могу жить без тебя. Но и с тобой я жить не могу. И выход из этого тупика только один… Я так обожаю тебя, любимый, что хочу принять смерть из твоих рук.

А теперь я расскажу тебе, любимый, как я все это сделала. Я вызвала тебя к себе. Это была наша последняя ночь. Ты помнишь ее, Алешенька? Я утомила тебя, я насытила тебя… Перед сном — твой последний традиционный бокал холодного шампанского. Я незаметно кладу в него маленький, быстрорастворимый шарик. Это очень дорогое американское снотворное. Оно полностью разлагается в крови. Ни одна экспертиза не найдет его следов в твоем организме.

И вот ты уже безмятежно спишь. Долго смотрю на твое прекрасное лицо. Тикает будильник, он отсчитывает мои последние часы. Все, пора! Я встаю, надеваю старые перчатки и иду в прихожую. Из кармана твоего плаща я достаю пистолет — маленькую изящную игрушку, которую ты так любил Теперь я возвращаюсь в спальню и осторожно вкладываю пистолет в твою ладонь. Иду на кухню, выбрасываю перчатки в мусоропровод.

Теперь я ложусь, рядом с тобой. Ствол пистолета упирается в мой висок. Без двух минут шесть… Через мгновение в квартиру войдет горничная. Я протягиваю руку и своим пальчиком медленно нажимаю на твой, лежащий на спусковом крючке… Бах!..

Все! Меня уже нет! Я не стою на твоем пути, но и ты больше не будешь принадлежать другим женщинам… Я была последняя в твоей судьбе…»

Тайгачев поднял голову. Махорин думал, что он заплачет. Но глаза Алексея Казимировича горели каким-то сухим, странным огнем.

— Дура… — тихо сказал он. — Подлая дура… Идиотка…

— Это все, что вы можете сообщить по данному факту? — не скрывая презрения, спросил Панков.

— А вы что ждали? — вскипел Тайгачев. — Что я начну выть? Рвать на себе одежду?.. Ей что, плохо жилось? Ладно… Каждый человек вправе распоряжаться своей жизнью. Но кто ей позволил ломать мою судьбу?

Алексей Казимирович выхватил из кармана пиджака носовой платок, долго сморкался в него, похрюкивая, постанывая, сопя. Наконец он утих и ледяным тоном осведомился:

— Я свободен?

— Да, — ответил Панков. — Если понадобитесь, вас вызовут.

Тайгачев встал и торопливо вышел.

— Вот гад! — воскликнул следователь. — И ведь не привлечешь его! Нет такой статьи…

— Ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона, — задумчиво продекламировал Махорин.

— Что? — не понял Панков.

— Это Пушкин. Из «Египетских ночей».

— При чем тут Пушкин, — отмахнулся следователь. — Слушай, а ты вроде говорил, у тебя была такая версия…

— Да. В самом начале. Я тщательно изучил протокол экспертизы. В нем утверждалось: никаких следов пребывания в квартире посторонних лиц не обнаружено. Ну, я тогда и подумал: «Если в помещении находились два человека и один из них довольно убедительно утверждает, что он не стрелял, значит — стрелял другой…»

— Логично, — хмыкнул Панков. — А чего промолчал?

— Ну, потом повалили новые факты. Беременность Малютиной… Кстати, она пишет в своем дневнике. — Сашка полистал страницы. — Вот… «Я пришла в институт, чтобы сделать аборт. Здесь мне показали кинофильм, снятый с помощью ультразвука. Двухмесячный эмбрион — это маленький человечек. Головка, носик, ручки и ножки уже сформировались. Он переворачивается и сосет пальчик… И вдруг к нему тянется острый инструмент. Мы видим, как протестует младенец. Как в безмолвном крике открывается его ротик… Нет. Если ему суждено умереть, пусть погибнет во мне. В спокойной, привычной обстановке…»

Махорин даже всхлипнул и,