Искатель, 1996 №3 - Игорь Данилович Козлов

— Ну и дело нам с вами досталось, Иван Петрович! Кошмар!

— Да уж… — пробурчал Панков.

— Тут еще ее последнее стихотворение написано. Красными чернилами.

— А может, кровью, как у Есенина.

— Может и так…

Махорин прокашлялся и медленно, проникновенно прочитал:

Прощай, любимый мой!

Я не прошу забыть.

Я знаю, ты не в силах сделать это.

Вопросом вечным: «Быть или не быть?» —

Глядит зрачок холодный пистолета.

Прощай, любимый мой!

Ты разбудил во мне

Источник страсти, нежности и ласки.

Прощай, любимый мой!

Ты был в моей судьбе

Подобием какой-то чудной сказки.

Но сказкам долго жить не суждено.

Срывает ветер пестрые лоскутья.

Прощай, любимый мой!

Решила все давно…

Но что-то жду,

Как витязь на распутье.

АЛЕКСАНДР ЧЕРНОБРОВКИН

ПОСЛЕДНЕМУ — КОСТЬ

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ[1]

В окно билась, наполняя камеру тоскливым жужжанием, тяжелая зеленая муха. Алексей Порфиров лежал на нарах и, неудобно вывернув голову, наблюдал, как она мечется по прямоугольнику мутного стекла, за которым темнели толстые прутья и наклоненные внешними краями книзу полоски металлического жалюзи. Иногда муха ненадолго затихала, точно переводила дыхание, и вновь отчаянно впиливалась в окно. Бейся не бейся, а здесь и подохнешь…

Заболела шея, и Алексей отвернулся к стене. Над изголовьем — рукой дотянуться можно — вышкрябана на побеленной штукатурке голая баба с расставленными ногами. Промежность была раздолбана — указательный палец с ногтем заныривал. Ниже красовались семерка в рамке из цепей, кличка художника «Кнур» и год «1985». Недавно здесь сидел, может, перед Алексеем. И получил мало, всего семь лет. Порфирову следователь обещал десять. Двенадцать — вряд ли: слишком молод Алексей, а червонец — кровь из носу сделает. Не надо было с ним заводиться. Крутой мужик — этот старший следователь по особо важным делам Камычев, здоровый такой, откормленный — щеки об воротник трутся — и бить умеет: одним ударом под дыхало вырубил Алексея, когда тот попытался защищаться. Зря только получал, все равно те двое, предатели, раскололись и свалили на него. Теперь за всех отвечать придется. Ну и черт с ними…

Закололо в почке. Нет, это не следователь, это уже здесь, в камере, «попкари» подкинули за соседа. Псих какой-то, думает, если вдвое старше, значит, сильнее. Алексей и вправил ему мозги. Начал потихоньку, как у следователя научился, а потом разошелся, позабыв, что хоть и в глухом месте, да не в том.

А, вообще-то, здесь хорошо. Тихо, лениво, особенно в последние дни, когда перестали водить на допросы. Поел — поспал, поел — валяйся на нарах. Жратвы бы еще подкинули — и совсем было бы хорошо. Ничего вроде не делает целыми днями и ест больше и чаще, чем дома, а все время голодный.

В лесу сейчас пошла малина. Присядешь у куста, приподнимешь загнутые книзу стебли, а под ними сырая тень и запах гниющего дерева. И козявки ползают: черные, темно-коричневые, бледно-зеленые. Влажные фиолетовые ягоды почти не видны, осторожно дотронешься до них — падают в ладонь, пятная красным соком. Бережно соберешь их с шершавой ладони губами, вдыхая дурманящий аромат. Наевшись, начинаешь собирать в лукошко. На день рождения Алексея мать всегда пекла пирог с малиной. Он получался толщиной в три-четыре пальца, темно-коричневый сверху и подгоревший снизу и с боков, внутри желтоватое тесто и темная прослойка ягод. Можно обрезать низ и боковины, а можно и прямо так есть — все больше.

Хорошо, если мать испечет пирог и привезет в суд. Сосед говорит, что разрешат свидание во время перерыва или когда приговор зачитают. Разрешат, чего там, у него же сегодня день рождения. Алексей попытался вспомнить, когда последний раз получал подарок. Так и не вспомнил. А в этом году получил бы паспорт, но на кой теперь нужна эта бумажка? Лучше бы мать пирог привезла. А что, если вообще не приедет? С нее станется…

Параша воняет. Выносили и мыли недавно, а все равно воняет. И муха жужжит. Настырная, сволочь.

Порфиров рывком поднялся и, вскрикнув, схватился за поясницу. Сосед вроде бы улыбнулся ехидно или показалось? Отворотил морду битую — его счастье. Зато мухе теперь хана. Алексей подождал, пока она опустится ниже, подпрыгнул и хлопнул ладонью по стеклу. Ближе к большому пальцу хрустнуло и брызнуло липким. Алексей брезгливо потер ладонь о стену.

Опять нары — комковатая маленькая подушка, тощий матрац, вытертое одеяло — и все это пропахло казенным, хлорным запахом. Ничего, зато никто не трогает. Порфиров достал из кармана мятую пачку «Примы», высыпал из нее окурки, выбрал самый длинный, закурил, придерживая двумя спичками, чтобы не обожгло пальцы. Четыре затяжки — и припекло губы, кинул зажатый между спичками бычок в сторону параши.

Десять лет — это, наверное, много. Но когда выйдет, все будут бояться. Сильнее, чем боялись Вовку Жука, ведь тот всего два года отсидел. И будут поить самогоном, а пацаны еще и заглядывать в рот, слушая байки о зоне. То-то позавидуют…

Заскрипел, будто зубами грызли стекло, ключ в замке. Алексей расслабился, наслаждаясь последними мгновениями покоя. Если плотнее сжать веки, то и «попкаря» — дежурного надзирателя — вроде и не существует, и никто не заставит подниматься с уютных, пригретых нар.

— Порфиров, на выход.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лешка Порфиров закрыл за собой дверь, постоял на крыльце, привыкая к утренней свежести. Их дом был последним в проулке, за огородом начинался лес, где между деревьями и в кустах застряли клочья тумана, оттеняя густую зелень хвои и красно-желтое пламя листьев. Первый день осени. Алексей недовольно сплюнул тягучую слюну, отсчитал подошвами три ступеньки, уклонился от скулящей Маньки, повисшей свечкой на цепи, вышел в проулок. В животе делился теплом горячий чай, во рту кислило от ржаного хлеба, и хотелось и не хотелось идти в школу.

У соседнего двора он громко с переливом свистнул. Не успел затихнуть свист, как из дома, получив от матери толчок в спину и угрозу быть выпоротым, вылетел Гришка Тюхнин, Тюха-толстый, средний из братьев и третий из семерых детей Ильи Тюхнина. Жуя на ходу яблоко, Гришка подошел к дружку, поздоровался.

— Чего она? — спросил Лешка.

— A-а, ну ее… — привычно отмахнулся Тюха, запихал в