Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

Антонина Дмитриевна была как оплывшая квашня: лицо отекло, стал виден тройной подбородок, плечи поникли, руки бессильно опустились меж некрасиво расставленных колен.

— А теперь покажите мне последнюю записку Шакина, — тихо, но строго произнес подполковник.

Безропотно подчинившись, Антонина Дмитриевна поднялась и направилась к шкафу, из которого за минуту до этого извлекла расписку. На этот раз она принесла клочок бумаги, на котором было нацарапано:

«Будут спрашивать, подтверди. Был у тебя 27 марта, ночевал, до обеда ходили за покупками, вечером поссорились, я улетел. Записку уничтожь».

— Что же вы не уничтожили? — поинтересовался Коноплев.

Она ответила:

— В последнее время у меня у самой появились сомнения на его счет. Но я гнала их от себя. Не хотелось верить. Думала: не может быть, чтобы мне опять не повезло… Как с тем… Клебановым… Эта записка мне показалась подозрительной. Решила сохранить на всякий случай. Как документ против него… Он ведь мне так и не отдал денег. Думала: в случае чего — припугну…

— Хорошо, что вы его не припугнули. А то так дешево не отделались бы… — сказал Коноплев и, спрятав записку в карман, поднялся с места.

— А расписка вам не нужна? — жалким голосом спросила Антонина Дмитриевна.

— Нет, расписку можете оставить себе. На память.

— Не понимаю, — следователь Ерохин пожал правым плечом. Левое, из-за прижатой к груди руки, постоянно было приподнято. — На что он рассчитывал, вылезая с этим липовым алиби? Что мы не докопаемся до истины?

Коноплев прошелся по кабинету:

— Шакин ведет с нами сложнейший психологический поединок. В этой борьбе, с его точки зрения, все средства хороши: ведь ставка здесь — жизнь. Он не хочет упустить ни одной возможности. А вдруг любовь к нему этой престарелой красавицы столь велика, что она, даже узнав о содеянном им, подтвердит его алиби? Не сработало…

Ерохин недоверчиво хмыкнул:

— А коли так, то ответьте на другой вопрос: почему он предъявил это алиби сейчас, а не на суде? Ведь там это могло принести ему большую пользу.

— Вопрос закономерный, — согласился Коноплев. Он уселся, положил на стол кулак, на него второй и уперся подбородком. В этом положении просидел минуты три, не меньше. Ерохин, попыхивая сигареткой и щурясь от евшего глаза дыма, смотрел в окно, где между рамами билась, громко жужжа, неведомо как попавшая туда муха.

— Все! Догадался!

Коноплев вскочил, расправил плечи, молодцевато выпятив грудь, прошелся по комнате.

— Ну? — Ерохин вытянул вперед губы и подвесил в воздухе ровный кружок дыма.

Коноплев, внимательно следя за тем, как кружок этот, поднимаясь вверх и расслаиваясь, расширяется в диаметре, объяснил:

— Он знает, что сроки следствия истекают. А у нас против него, как ему кажется, нет ни одной прямой улики. Что он должен в этих условиях сделать — ясное дело, подкинуть нам работенки, чтобы отвлечь от главного — поиска этой самой решающей улики. А мы знаете чем должны ответить?

— Ну?

— Предъявить ему эту самую улику.

В камере Шакину часто снился один и тот же сон. В горах он срывается с крутого склона и, вздымая тучи снега, стремглав несется вниз к скалистому обрыву, к гибели. Сердце его замирает, и он, еще живой, явственно ощущает свою смерть. Хочет крикнуть и не может, не хватает воздуха в груди, нет сил расцепить сомкнутые зубы, открыть рот… И когда все уже, кажется, кончено, вдруг — резкая встряска, падение внезапно прекращается, и Шакин повисает в пустоте на веревке, второй конец которой, как он начинает понимать, кто-то удерживает вверху.

Он спасен. Однако не успевает теплая волна радости затопить его уже начавшее цепенеть тело, как в нем вновь оживает страх: а что, если тот, наверху, отпустит конец веревки и ему, Шакину, придется вторично ощутить ужас гибели? «Я заплачу, заплачу! Только держи, не отпускай!» — хочется крикнуть ему во всю силу легких, но крика не получается. С его губ слетает хрип, он вздрагивает и просыпается.

Лежа на койке с закрытыми глазами, мучительно силится разгадать тайну этого страшного сна. На самом деле ничего подобного с ним никогда не было. Он не срывался с крутого склона, и гибель не грозила ему. Наоборот, он, Шакин, сам удержался на крутом склоне и спас Панкратова, этого новоявленного гения науки. В чем же тогда смысл этого сна? Почему он так часто снится ему? Может, это проделки больной совести, напоминающей ему о невыплаченном долге?

Шакин и сам не понимает, что с ним. Никогда еще совесть не тревожила его. Он сам установил для себя правила игры, и, кажется, его совесть смирилась с этими правилами и приняла их. Так почему же мысль о долге, не выплаченном Панкратову, так терзает его и во сне и наяву?

Ему вдруг кажется, что он находит ответ, разгадку. Там, в горах, спасая жизнь Панкратову, он действовал в расчете на его будущее покровительство. Но получил не только это, но и нечто большее — огонь благодарности, вспыхнувший в глазах спасенного. Тогда ему вдруг захотелось, чтобы огонь этот пылал вечно, но он сам все испортил, попросив у Панкратова денег взаймы, в глубине души заведомо зная, что никогда их ему не отдаст. Правда, Шакин пытался убедить себя в ином: он-де обязательно раздобудет требуемую сумму, вернет ее Панкратову и вновь обретет право на его уважение и благодарность. Но это был самообман, не более того…

— На допрос!

Он вскочил с койки, пригладил обеими руками спутанные волосы, поправил одежду. Но гораздо труднее было навести порядок внутри себя, в своих мыслях и чувствах. Он попытался подстегнуть свое любопытство. Интересно, чем закончилась проверка его алиби, подтвердила его Антонина или не выдержала, раскололась?

Выражение собранности на лице подполковника, его явная готовность к какому-то важному, может быть, решительному действию вывели его из оцепенения, заставили насторожиться. Скорее всего, эта жадная карга Антонина Дмитриевна подвела его. Ну и черт с ней, она ему уже послужила. Ну так что же она все-таки сказала хитроумному подполковнику?

Но Коноплев не торопился завести речь о проверке алиби… Шакина обожгла радостная мысль: неужто повезло, записка подействовала и Антонина подтвердила его слова? Если так, он женится на ней, видит бог, женится, только бы его догадка оказалась правдой… Он смотрел на подполковника почти умоляюще: ну, не тяни, скажи, что это так.

Коноплев, внимательно наблюдавший за Шакиным, понял его состояние. Спокойно произнес:

— Увы, Шакин. Порадовать вас нечем. Вот письменное заявление Антонины Дмитриевны, полностью опровергающее ваше алиби.

Шакин набрал и грудь воздуха, как будто собирался нырнуть:

— Вы думаете, загнали меня в угол этим