Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

Логинов отправился к Горцу.

Афганец столовался в мазанке, притаившейся возле дома местного старосты. Раньше, во времена Саурской революции, в этой мазанке учили грамоте детей. Потом здесь осталась жить юная учительница из Кабула. Жила с мужем, тоже учителем. Когда пришли моджахеды, учителя убили, а с его женой поселился командир повстанческого отряда.

В селе неодобрительно отнеслись к убийству ученого человека, и даже мулла не смог убедить селян в том, что от учителя шел грех. И, как только моджахедов поджали талибы, тому, кто в мазанке заменил учителя, под шумок провели кинжалом по кадыку. Кто это сделал, о том ходили лишь слухи, только хозяйка после этого стала появляться на людях. Партизаны ушли, талибы в кишлаке так и не появились, учительница осталась здесь. Селяне знали, что у нее появился мужчина, ее охранитель. Сельский староста хотел было снести мазанку и расширить свои владения, но первая жена старосты, поговорив с женщинами, отсоветовала ему это делать, проведя пальцем по своему горлу.

Когда в доме стал появляться Горец, староста отметил про себя прозорливость своей женщины…

Горец вышел к Логинову на улицу. Владимир знал, кто живет в мазанке, и сразу понял, что не ко времени появился. Из выреза халата от тела афганца шел пар.

Вдруг Логинову захотелось побороться с этим хозяином гор, да не побороться, а схватиться со злой бодростью, со всей злой бодростью одинокого самца. И он поразился сам себе, но не стал корить себя за возникшее побуждение.

— Проходи в дом, устат.

Логинов из приличия хотел отказаться, но ноги сами повели его вслед за Горцем. Зайдя, он отметил: снаружи мазанка и изнутри — крохотный женский дворец.

— Горец, я пойду. Давай говорить не здесь. Здесь не выйдет разговора, — передумал гость.

— Отчего не здесь? Эти стены к тайнам привыкли. На них ковры.

— Тут тепло, слишком тепло. Тут мякоть наружу, как во вскрытом арбузе.

— Значит, ты пришел в чем-то убеждать меня? Хочешь двинуться в путь?

— Угадал, Горец.

— Гадает дурак. Умный знает. Ты волен, я волен. А говорить хочешь — тогда здесь. В этом доме больше нет беды, — с этими словами афганец слегка подтолкнул Логинова вперед, и тот вступил в жилище. Вступил и замер. На него глядело совершенство. У совершенства много ликов, но это светилось теплом спелой ночи. Конечно, в ее доме нет беды! Ему вспоминалась строфа из старой советской песни по встреченную героем девушку, у которой полумесяцем бровь…

— Мне надо идти. Мне остался шаг до правды.

— Как различишь, где она, правда? Уж не Чарышке ли нашему поверишь?

— Горец, это просто. Самое важное приходит в самое неподходящее время. Как я к тебе.

— Ты — желанный гость. Я не звал тебя сюда — ждал, когда сам придешь. Но уходить тебе из кишлака не надо. Имей терпение, и правда сама к тебе явится.

Логинов рассмеялся. Он знал, что его неминуемо усадят сейчас за чай, и уже боролся мысленно с афганцем. И теперь знал, за что. Вернее, за кого! И он не одернул себя за это попрание всех правил, якобы предписанных гостю.

— У меня с полковником договор. Я ему помог в меру сил, теперь его черед. Ваш черед. Мне нужно увидеть тех, кого разыскал туркмен. Мне все равно, кто приведет меня к ним, полковник ли, ты ли, или туркмен. Но тебе тут тепло, а полковник занят делами, так что дай мне проводника, и я пойду.

Логинов отдавал себе отчет в том, что задевает этими словами афганца, и что Чары не советовал ему этого делать. И все равно слова слетали с языка, словно стрелы из быстрого лука.

Горец задумался. Женщина удалилась и принесла пиалы, чайник.

— Полковник только отблагодарит меня, если я удержу тебя силой. Только что мне сейчас его благодарность…

— А что же тебе нужно?

— Я как раз размышляю об этом. Небо есть, земля есть, женщина есть, правда есть. У меня все есть, саиб! Верно, Анахта?

Женщина опустилась на ковер, поцеловала Горцу руку и, обернувшись к гостю, рассмеялась. Ее глаза надолго задержались на Логинове и оглядели его внимательно и дерзко.

Его охватил жар, как будто он глотнул спирта.

— А хочешь, поборемся, Горец? Я против тебя. Может быть, это нужно тебе, у которого есть все, и мне, у которого нет ничего? — вырвалось у Логинова. — Твоя возьмет, и я не нарушу больше твой сельский покой. Моя сторона выйдет сильнее — ты помогаешь мне добраться до туркмена невредимым.

Тут уже афганец расхохотался. Шайтан этот русский. Стоит саиб забот будущего генерала Куроя.

— Поборемся! Знаешь, как уговорить Горца. Врут местные, что ты — уставший устат. Сейчас чай пьем, а когда время борьбы настанет, я тебе сам весть пошлю. Но мое условие: сейчас расскажи, что за людей нашел тебе бродяга Чары. Может быть, и идти тебе незачем, может быть, покажет тебе твою правду Горец ближе. Здесь не один туркмен для поисков годен, поверь мне.

И Логинов ответил согласием. Он хорошо понимал, что афганец столь же хитер, сколь силен, и может без обмана откладывать и откладывать свой вызов. Но русский был при том уверен — долго без причины Горец ждать не станет. Хорошо, что разговор произошел при его женщине. К тому же, если приходится полагаться на случайности, то отчего не положиться на судьбу в таком обличии? Вот ведь итог его поиска — ищущий правду на самом деле ищет любви! А ищущий любви — дойдя до сути — обнаружит, что искал правду. Правду о начале времени. О начале времени — как о состоянии цельности. О начале времени или о его конце. О состоянии целокупности.

* * *

Когда Логинов сообщил Чары о задержке, тот изобразил смертельную обиду. Владимиру стало жаль несчастного скитальца, брошенного им на произвол судьбы на неопределенное время. Он не мог знать, что в поход к самому Мазари-Шарифу туркмен отправился с одобрения полковника Куроя. Тот таким образом на свой манер выполнил данное Логинову обещание. Не мог Логинов знать и того, что когда Горец, смеясь, передал Курою суть договора с подопечным, тот ощутил ту тяжесть в животе, которая зовется грузом совести. Он представил себе Логинова мышонком, бегающим за крошками, которые ему подбрасывают то он, то туркмен, то полковник Миронов. И считающим, что бежит за правдой! Но Курой больше не хотел видеть Логинова мышонком. Логинов в его глазах был мужчиной, достойным уважения.