Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

нападения, не убрал ногу, а, напротив, подставил на защиту ладонь. Логинов, распознав ошибку афганца, повторил секущую смерть в ту же точку. Ему показалось, что победа все-таки близка, обычно после «сушки» нога отказывается слушаться хозяина, если только тот не слон и не великий Масутатсу Ояма.

Горец, что табуретка, у которой подломилась ножка, завалился на спину, но успел захватить Логинова за волосы и потянуть за собой. Уже лежа, оперевшись спиной на землю, он через колено перекинул того через себя, и, кувырком перекатившись через плечо, едва не оказался сидячим на сопернике. Но резкая боль догнала его и пронзила от бедра до самой макушки. Издав стон, он опрокинулся на бок. Зрители, сопереживавшие своему, охнули.

Логинов, придя в себе после ошеломительного падения, открыл глаза. В них набилась пыль. Он утратил связь со временем и с противником. Вслепую он откатился в сторону, протер ладонями глазницы.

Горец тем временем собрал волю в кулак и, оглядевшись, ящерицей метнулся за русским. Он с готовностью шел на встречный удар, но Логинов и не думал бить. Вместо этого он попытался еще раз откатиться, но не успел, и афганец обхватил его руками. Логинов отпихнул соперника коленом, но бесполезно, афганец успел зацепиться крепко. Почувствовав, что Логинов в его руках и теперь не ускользнет, потискав его немного, Горец вдруг ослабил захват и коротко ткнул Логинова в пах, а сразу вслед устремился пальцами к кадыку.

Но Логинов стерпел отвлекающий удар, не поддался на него, и перехватил запястье руки, грозящей его горлу. Он попытался перевернуться, спихнуть с себя Горца ногами и одновременно вытянуть вражью руку, зажать ее меж телом и ногами на излом так называемым рычагом локтя. Эх, мастер Коваль! Афганец подался на это движение, Логинова охватило радостное чувство возможности скорого успеха. Но вдруг Горец ушел в сторону, к ногам противника, и заломил ступню. Попытка вывернуться не удалась, голень сжало, будто в тисках. Логинов свободной ногой принялся бить Горца по голове, но размаха не было для доброго удара, и тот лишь слегка ослабил хват, пока упрятал голову. Логинов отдавал себе отчет в том, что стоит Горцу получить чуть более удобную позицию для залома, стоит подползти повыше сантиметров на тридцать и бросить на залом вес тела, мышцы и сустав не выдержат. И тогда он надолго останется в этом кишлаке. Калекой. Следовало сдаться. Трезвое, мужское решение. Без мальчишества… Но вместо этого Логинов с последней яростью принялся отпихивать афганца, не пуская ползти вверх по стволу ноги. Сталинград! Мой Сталинград! — заголосило в его ушах. Горец крякал, принимая пинки, но знал, ради чего стоит продолжать движение, несмотря ни на что. Новое чувство возникло и у него — чувство, что русский собрался стоять насмерть и что не кровь, а смерть должна разрешить их спор. Почему? Ради чего? Аллах ведает, а бойцу поздно об этом думать. Прости, полковник Курой! И он рвался столь же яростно, сколь отчаянно защищался Логинов. Однако ему никак не хватало опоры без помощи рук совершить рывок и достичь устойчивой позиции для решающего рычага.

Оба отчаянно кричали. От усталости обоим марь застилала глаза.

Логинов выдержал. Афганец утерял веру в то, что сломит его силой, и изменил план. Он пошел на хитрость, вдруг сорвал ботинок с захваченной ступни и выкрутил большой палец. Логинова встряхнула резкая боль, и он на инстинкте так потянул босую ногу, что вырвал ее из тисков. Попав на свободу, он первым делом отполз от соперника и поднялся. Увидел, как тяжело встает и афганец. Сил не было вовсе, но воля осталась. «Мой Сталинград» остался высшим смыслом, высшей точкой того пути от Родины к себе, к любви к себе, который он вот-вот завершит! Логинов сделал шаг. Хромой шаг. Палец сломан, нога ясно взывала о пощаде. Еще шаг, и он присел от боли. Горец пошел ему навстречу, и, как в зеркале, повторил его судьбу. Бедро отказалось нести тело, высушенное киками, легкомысленно пропущенными афганцем.

Первым расхохотался Горец. Логинов не сразу распознал в клокоте, вырвавшемся из гортани афганца, знак веселья. Но когда смех подхватила толпа, и он рассмеялся, харкая попутно кровью, бегущей в рот из рассеченной губы. Оба хохотали долго. Их не могла остановить даже красавица Анахта, окатившая ледяной водой сперва одного богатыря, а затем и другого. Впрочем, одна из легенд, пошедших с тех пор гулять по провинции, гласит, что противник Горца, устат-шурави, так и умер, изойдя последней силой в смехе. Другая, напротив, приписывает ему любовную удачу и детей-богатырей, рожденных афганской женщиной.

* * *

Курой жаждал узнать подробности о поединке от самого Горца. Их встреча была намечена в чайхане, что возле бирюзового озера, выпуклого, как глаз японской собаки. Горец дал знать, что явится на встречу при параде, то есть опираясь на клюку. Это позабавило полковника. Следовало бы для порядка поругать лучшего агента, давшего покалечить себя, но Курой знал, что на сей раз не станет делать этого. Он завидовал Горцу. Он, а не Горец мог бы сойтись с Логиновым. Только вот беда: Горец как был свободным, служа ему, так и остался свободным, а сам он, служа предназначению, так еще и не стал хозяином самого себя. Вот он сидит, ожидая встречи со своим человеком, и взвешивает на весах ладоней, что дальше делать с Владимиром Логиновым с учетом обстоятельств войны и соображений морали. Он решает судьбу, но разве сам он — хозяин своей судьбе?

И Курой отвечал себе, что хозяин. Следовать предназначению и значит быть хозяином своей судьбы. Увы, иной, большей свободы не дал человеку Создатель. Только судьба у него иная, путь иной, и не с шурави Логиновым готовит этот путь свести его в схватке, а с самим Зией Ханом Назари. Это оправдало бы твою зависть к Горцу, полковник Курой!

Чары попадает в плен

Дата не указана

Чары двигался к Логинову. В отсутствии денег долго носить в себе обиду он был не в силах, а потому вознамерился воззвать к разуму, совести и сердцу русского, добравшись до кишлака. Он пребывал в неведении по поводу того, что Курой изменил план в отношении Логинова. Долгую часть пути туркмен проделал на арбе с дехканином. Тот, хоть и взял попутчика, предпочитал молчать, не очень-то доверяя этому кашкалдаку. Чары, для которого молчание служило наказанием похуже зиндана, сидел в арбе насупившись, пока повозчик не приободрился, оказавшись вблизи родного очага. Тут он разговорился, стал делиться местными тяготами,