Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

Они прозвали его террористом номер один, они не могут признать в нем гения политики нового мира! Стратега новой войны, полководца новой армии, против которой их космические лазеры, их ракеты и спутники будут бессильны, как вода против горящей нефти. А он – он останется неуязвим, потому что его выбрал своим оружием сам Аллах. Которого не посмеет выдать, предать ни темный эмир Омар, ни прагматичный Мушараф.

Пять лет. Пять лет он готов ждать. За пять лет он приведет в порядок их исламский мир, он заставит их шейхов и шахов сделать выбор – с кем они? С ним, с народом джихада, или с золотым, как они сами говорят, тельцом. Пять лет – это еще не стратегия, но уже не тактика. Через пять лет лопнут чаши их стадионов во время их любимого праздника-танца вокруг святыни-мяча. Через пять лет, когда главным местом столкновения миров по-настоящему, всерьез, станет Европа. Когда они сами в гордости своей и слепом презрении навлекут на себя беду, все глубже и глубже увязая в болоте на Балканах, будто сами просясь в поставленный Аллахом силок – тогда узнают они, чего стоит война и нефть. Тогда они признают в нем равного им, изощренного, умного врага. Тогда они попросят мира, тогда они скажут, что готовы делиться и отдадут ему часть планеты под его единое государство ислама. И он оставит их на время в покое, как и не станет отбирать земную власть у эмиров, шахов и королей. Он не совершит этой ошибки, он будет, как мечтал в детстве, строить во благо дороги и мосты, дома и дворцы, он призовет себе в помощники достойного Ахмадшаха, его учителя, его соперника, его не ведающего о том друга, и тем самым закончит историю войны, начатой двадцать лет назад. То была война Масуда – это будет его война. Возможно, на пути его поджидает смерть. Но он не боится ее, он подготовился к ее приходу. Смерть – она лишь умножит его земную славу и пополнит его воинство «мучеников веры»! И на его место встанет другой великий воин джихада. Одноглазый Джудда или Непримиримый Фатх. Нет, он уже победил смерть, он бессмертен! Более того, он ловил себя на том, что временами у него возникала своего рода тяга к героической смерти.

Одноглазый пристально смотрел на Назари, стремился угадать его мысли. Он был старше великого воина джихада, он хотел понять, видит ли сауди в ночной сфере неба то же отражение земли, что и он сам? Может быть, он, молодой, видит резче, может быть, он способен различить силуэт брата его, Черного Саата, ставшего разящей рукой Аллаха? Наконец он прервал молчание и спросил об этом Назари.

– Мои старшие братья тоже смотрят на меня. Вот так, как ты, Джудда, на Саата. Я чувствую их взгляды, полные веры и Веры. Они щупают меня и днем и ночью. Я знаю, Саату сопутствует ветер. Он был скромнее Омана, не зря Аллах для великого подвига выбрал его.

Одноглазый наклонил в знак согласия морщинистую голову. Скромность – великое достоинство воина. Назари понял это согласие по-своему. Не зря он столь ценил тихую, глубинную мудрость этого человека, бывшего при нем уже двадцать лет, прошедших, как одна долгая ночь. Ночь подходит к концу.

Назари не стал говорить о том, что беспокоило его ночами куда больше мыслей о смерти. Про всплывающее все чаще во снах лицо. Лицо Карима, тельника ненавистного покойника Пира аль-Хуссейни. Это лицо выныривало из памяти упрямым поплавком и тревожило его дух. Оно молча взирало на него, презирало его и опровергало созданное им величие. «Я рассчитаюсь с тобой, Пир аль-Хуссейни. Я рассчитаюсь с тобой в вечности, я докажу свою правоту. Дай срок».

Он подошел к стене и указал пальцем на точку на карте:

– Готовь новые группы, Джудда. Мы ткнем им кинжалом туда, в самое их горло. Настала пора. Европа должна услышать послание Черного Саата, ты должен подготовить ее.

Джудда проследовал взглядом за пальцем Назари. «Что ж, значит, и он видит в ночи ту же красную землю, что и я», – порадовался он и вторично склонил голову – он был предусмотрителен, он умел предугадывать планы Назари, его люди уже собирались в новый, дальний переход, а кое-кто из них уже побывал в невысоких горах Юго-Восточной Европы.

2000 год. Москва

Новогодняя ёлка

Игорь проснулся рано и, долго не двигаясь, лежал на боку. Ему представлялось, что рядом спит Маша и её не надо будить, ему надо беречь её сон. Он как будто видел её перед собой такую, какой она ему открылась в первую их ночь. И сильную, и субтильную, и жаркую раскрытой близостью, и далекую как Венера. Или это его фантазия об их первой встрече, коллективное творчество воображения и памяти? Память ведь есть что иное, как не кружевная вышивка по прошлому?

Желая убедиться в истинности своего чувства, закрепить его в настоящем, Игорь положил руку на ее грудь.

– Увези меня на луну, Балашов, – шёпотом, не открывая глаз, отозвалась девушка.

– Когда? – глупо спросил Игорь от неожиданности.

– Сегодня. Сделай мне новогодний подарок.

– Давай поженимся? Будем с тобой каждую ночь на луну летать, – вдруг решился Балашов. За одну секунду он представил себе будущую жизнь. Она будет с Машей, будет сложной, даже трудной, обязательно трудовой, но наполненной заботой и смыслом. Может быть, она будет состоять из переводов, из труда, зато она будет избавлена от сомнений в собственной приобщенности к некоей силе, называемой Талантом. Маша снимет с него обязанность такой связи. Или тебе только так кажется, Игорек? А как встанешь под венец, так служи ему, Таланту, Балашов-писатель?

Маша раскрыла глаза, моргнула и снова погрузилась в дрёму. Из острого уголка века сбежала слезинка.

– Маша, погоди спать. Я серьёзно. Я люблю.

– Кого?

Игорь задумался. Вопрос был воткнут точно, как игла китайским лекарем. Он ощутил ясное осязание любви, но была ли это любовь к Маше, к себе или «вообще»? К миру? Но если любовь – это как раз не «или», а «и»? Есть ли любовь, которая к себе, как к миру, и к миру, как к себе? Эдаким вкладыванием матрешки в матрешку?

– Кого?

– Тебя.

– Тогда увези меня на луну. Сегодня. Я не хочу каждую ночь. Я хочу сегодня. Ута Логинова Германией спасает, а меня Германией не спасёшь. Мне подвиг нужен. Сделай такой подвиг ради любви. Ко мне.

– Я серьёзно.