Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

– Ну, до всего – по пятьдесят. Ух, напьюсь сегодня в последний раз, – поторопил Володя. Широкий, короткий шрам над губой угрожающе побагровел. Хозяин по-прежнему не глядел на Уту.

Как будто стыдился за проявленную слабость. Что генерал, сдавший противнику город.

Ута подумала о том, что вот и можно себя поздравить – вот теперь впервые она стала женщиной. Не русской, а немецкой, настоящей. В полной мере. Зрелый муж поедет за ней. И связь с ним, со зрелым мужчиной, закрепится прочно, навсегда. Она точно знает это. Тут не любовь, тут большее. Тут судьба общая. Да, ее, Уту Гайст, ждёт работа. Большая работа. Её больше не назовёт глупышкой, глупенькой, зависимой девчушкой её насмешливый отец. Ута подумала, что достигла многого и можно возрадоваться. Только почему «они» стоят вокруг с такими печальными лицами? Голыми и чёрными, как обгоревшие деревья? Так и спросила: «Вы что, не рады? А ты, Володя?»

Логинов хотел ответить, но Маша перебила, испугавшись, что он сейчас на этот глупый вопрос глупой девочки Гайст скажет ещё большую глупость в приступе злого печеночного аристократизма, что-нибудь прямое и честное, логиновское:

– Нам грустно, фройляйн. Грустно расставаться, фрау Гайст. Ты ведь больше сюда не вернёшься. И твой немец тоже…

– Вы будете приезжать к нам. Часто. Я обещаю, – голубые глаза подёрнулись влагой, – я приеду.

* * *

Логинов с Балашовым стояли на балконе и оба курили. Вечернее небо над двориком-колодцем было черно, хотя оно уже то и дело раскрашивалось яркими цветами и хвостами комет – с наступлением темноты нетерпеливые москвичи, не дожидаясь полуночи, принялись пускать в дело свой боезапас петард и шутих.

Балашов не курил лет двадцать и с непривычки держал сигарету большим и указательным пальцами. Даже не сигарету, а сигариллу – Логинов принялся курить недавно, после выздоровления, и сразу начал с дорогих ароматных закруток.

– Не подстрелят нас здесь, на балконе? Я читал, в Европе год назад на Новый год…

– А, брось. Ты читал. В такое дело влезли, а тут случайной пули бояться… И с чего это ты читать стал? Ты ж, как говорится, не читатель?

– Вот стал. Надо теперь быть в курсе.

– Что читаешь, чтобы быть в курсе?

– «Независимую», «Известия», «АиФ». Не читаю, просматриваю.

– Хорошо, что только просматриваешь. Потому что читать там нечего.

– Да, да, ты-то теперь будешь пролистывать «Шпигель». Что вам, германцам, «Независимая».

– «Шпигель» дорог. И потом сейчас Интернет есть. Для умного сеть – в 100 раз лучше любой газеты. Там за тебя отбирают, а тут ты сам. В меру своей испорченности. И видения перспективы. Факты – это мышцы, они наживляются на скелет видения перспективы. Нет, это игрушки на елку. На единицу личности.

– Верно как ты… Неуловимая единица личности. А знаешь, почему неуловимая? Потому что нет единицы. Есть вместо нее структура. Закон подобия. Бесконечная вложенность матрешек. От тебя до самой луны. До ее обратной стороны, которой с земли никогда не видно… Фрактал. Он жестче и неистребимей единицы. И он во всем – по самому своему определению. Потому я и настаивал, что история – дело субъективное. А твоя Ута не понимает.

– Она не моя. Она своя, – неожиданно резко ответил Логинов, раздосадованный то ли фракталами, то ли чем-то иным в словах Балашова. Он добавил уже спокойнее и тише, оглянувшись на балконную дверь:

– Мария была бы моя. Потому и решил с Утой.

Балашову захотелось ударить приятеля в нос. Но стало от такого желания стыдно. Вспомнился анекдот Логинова об интеллигенте. Даже ударить толком, без страха оказаться дураком, не выйдет. Вдвойне стыдно. Хотя, с другой стороны, за что бить?

– Не страшно тебе? Мне было бы страшно.

– Вот потому не ты едешь, а я. Нет, если одиночество, то полное. Много было мрачного, но будет ещё мрачнее.

– Ты о России?

Логинов промолчал.

– А там?

– О-о! Там ещё хуже!

– Так зачем?

– А затем. Там – не моё. Там – я им ничто, там я не виноват.

– В чём? Здесь ты чем виноват?

– В том, что прав твой Миронов и сам собой подтверждает свою правоту. Говорит, мир не изменится, пока он не изменится в головах. И сам же опять делит его на «своих» и чужих. И от этого здесь совсем тошно. Ты тоже прав, все несет в себе подобие Миронову. Потому я знаю, что будет здесь дальше. И отчуждаю себя от этого решительным скальпелем мозга! Здесь мне воевать не за что. Ни Тильзита моего, ни Сталинграда… И не за кого, если уж такие как ты, попали «под чару Миронова»…

– Что? Что будет здесь?

– А то, что пророчит и напророчит твой рефлектирующий субъект истории. Бу-ме-ранг. Они не дали немцам взрывников Назари. И не дадут. Ни немцам, ни австралийцам, ни американцам. Потому что у них – «свой интерес». Чечня, нефть и всякая прочая надуманная мура. И те грохнут. У тех свой интерес. Они грохнут, и, таки да, Запад сам побежит в ловушку. В Москву. И сам даст денег нашим националистам, нашим чёрно-красным, сам заново развратит нас, надеясь получить в ответ помощь от русского кулака. И сам наткнется на него своим животом. А твои Мироновы тут сгодятся. Как их призовет труба, все во фрунт, по-сталински! Фашизм с человеческим лицом. И с газом да нефтью. Нет, я не верю «русской идее». Она окончательно развратила. Вас.

– А Западу веришь?

– Ха! И здесь бумеранг! И они мыслят «интересами». Беда в том, что и они в этом – такие же. Живут «своим интересом»… Они сперва создают Назари против красных, потом будут создавать красных против Назари. Потом снова и снова.

– Если ты так считаешь, если познал их с этой стороны, так беги с Брунгильдой в пустыню, и от них, и от нас. В Назарет, в Эстонию, на Белое море или на Красное. Что тебе Германия?

– Был такой учёный, Чак Оксман. Тебе он неизвестен, а я его выше прочих почитаю. Он так писал: «Западный мир осознал, что коммунизм в традиционно мусульманских странах можно выжигать только исламом, и начал овладевать этим искусством. В своей самовлюблённости хитреца не понимая, что и идея глобальной демократии и надгосударственного свободного рынка, и идея внегосударственного коммунизма, и идея монолита исламского – суть тонкие вторичные проявления более фундаментальных свойств, типов мышления человеческого. И до тех пор, пока эти типы не научатся умещаться друг в друге или сливаться вместе в результате катаклизмов, деятельности