Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

и с ними она особенно не церемонилась. Севка Шубин, Ванька Самолетов, Илюха, будущий прокурор, они все за ней бешено ухлестывали. Она была для них девочкой из высшей касты. Знаешь, что такое в маленьких городках высшая каста? Это намного жестче и сильнее, чем даже в Москве. Они все тогда были сынки местной городской элиты. И своих местных девчонок не то чтобы презирали, но считали обыкновенными, доступными. А наша Ирма… внучка академика, столичная штучка, поступавшая в театральное училище… О, я представляю, кем она им казалась. Да и вела она себя соответственно. Она вертела ими и распоряжалась, как хотела. И сохраняла власть, даже когда в Москву мы уехали и только наезжали сюда к деду на дачу летом или там на праздники – на Новый год. Они все к ней и в Москву таскались – только чтобы увидеться. Севка Шубин даже на один день отпуска во время службы в армии… А ведь все знали, что он с Наташкой Куприяновой еще до армии жил и что она ждет его возращения. Но Наташка Куприянова ничего ровным счетом не значила, когда на горизонте появлялась Ирма – моя сестра…

Мещерский отметил, что Фома здесь и сейчас говорит о своей сестре совсем не таким тоном, как там, в Париже, или во время их похода в парк.

– Ей и так здешних поклонников хватало. И Герман, молоденький Герман был ей тогда не слишком интересен. Просто пацан – приятель младшего брата, сын знакомых родителей, частый гость в нашем доме. А с Кассиопеей она тоже почти не общалась, хотя и замечала, что я в нее… В общем, сестре моей, наверное, тогда было наплевать на нас, младших. Да и история с учительницей, и эта история с собакой не прошли бесследно. Слухи-то по городу бродили самые разные. Герман у моей сестры после этой истории с собакой стал вызывать чувство брезгливости. Она нравственно была здоровой, правильной девушкой, хотя доброй и не была никогда.

– Твоя сестра не была доброй? И ты так спокойно мне об этом говоришь?

– Но это же правда. А я сам разве добрый? – Фома усмехнулся. – Учитывая наш отроческий опыт с бедной крысой… Отроки во Вселенной, в звездолете, как в консервной банке, через тернии к звездам, познавая белый свет посредством опыта и чувств… Во мне-то тогда эти самые чувства бурлили, как кипяток. И казалось мне тогда от большого-то ума, что у моей сестры и у моего дружка-кумира Германа Либлинга взаимная стойкая неприязнь друг к другу. Я, как всегда, в нем ошибся, Сережа. Ни черта я в нем не понимал.

– Ирма ему нравилась? Но что же все-таки произошло?

– Примерно за год до ее гибели состоялся у нас с ним один разговор. Мы с сестрой тогда уже жили с родителями в Москве, а сюда приезжали летом к деду на дачу. У Кассиопеи был день рождения, и я… В общем, я тогда еще понял, что есть вещи, для которых время и расстояния ничего не значат. Я ее не видел год, а когда увидел, то все словно стерлось. Я ей пожениться предложил, как только через год школу кончим. Смешно, правда? Она всерьез, конечно, этого не приняла, девочка была умная. Очень умная. И очень красивая – так мне тогда казалось. Я эту ее несерьезность воспринял как страшную трагедию. Белый свет для меня прямо померк – я-то весь в любви, кровь во мне горит, а надо мной только посмеялись – «вот дурачок», волосы мне на затылке, как мальчишке, взъерошили. Но все равно этой трагедией своей я ни с кем делиться не собирался. И ему, Герману, я ничего не сказал. Он сам ко мне подошел и предложил… В общем, это был еще один «опыт натуралес». Он мне предложил обмен.

– Обмен? – Мещерский слушал с напряженным вниманием.

– Он сказал, что заставит свою сестру переспать со мной, если я… Одним словом, если я устрою ему так, что он сможет увидеть мою сестру полностью раздетой, голой.

– Как это? Зачем?

– Зачем… Я тоже тогда не сообразил. Морковку-то он мне какую протянул сладкую. О том, чтобы с Каськой переспать, я даже и не мечтал. Я знал, что Герман на нее имеет неограниченное влияние, она боялась его, наверное, просто знала лучше всех, на что он способен, поэтому и всегда, еще девчонкой-школьницей, исполняла все, что он от нее требовал. И я верил, понимаешь, верил, что он заставит ее… С учительницей-то немецкого он как-то сумел же сладить. Со взрослой бабой! Я согласился, не раздумывая. План был простой – в отсутствие взрослых я коловоротом провертел в деревянной стене нашей ванной на даче дырки. Рядом с ванной была кладовка. Герман пришел ко мне и остался. Ирма мылась в душе, а он разглядывал ее. Она всегда подолгу плескалась, так что это был хороший сеанс стриптиза. И утром он тоже подглядывал за ней – как она подмывалась, как стригла ногти на ногах. Я думаю, именно с того момента он и… В общем, тот кошмар начался там, возле стены с проверченными коловоротом дырками. Это стало для него началом, толчком – он захотел ее. Он стал приходить к нам все чаще, но я чувствовал – он уже не ко мне ходит, а к ней. Как и все эти старшие парни – Самолетов, Илья Костоглазов, как Севка Шубин, который в увольнительную к ней в Москву приезжал. Но у тех-то все было по-человечески, а у него, у Германа… Он стал ее преследовать, писал ей записки. Я потом после ее гибели нашел их – множество записок с разной похабщиной. Он писал ей, какая она – он, оказывается, сумел разглядеть ее до последней родинки, до последнего волоска на лобке. Он подробно описывал ей, как, какими способами будет заниматься с ней любовью, и это не были записки юнца, вчерашнего школьника, это было что-то противоестественное, изощренно-болезненное, воспаленное. Все это и возбуждало, и одновременно вызывало тошноту. Потом, после ее гибели, я отдал эти записки следователю, но они уже не могли повлиять на ход дела.

– Но получается, что твоя сестра хранила их, не рвала, не жгла в печке, не жаловалась твоим родителям, тебе – своему брату, значит, она… значит, ей нравилось…

Фома отвернулся.

– Хочешь знать, что было дальше? – спросил он после паузы.

– Да, хочу, – Мещерский решил более не комментировать услышанное.

– Он продолжал ее домогаться. Старшие ребята частенько катали ее на своих мотоциклах. И он тоже