Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

Не спешите делать вывод, что становитесь свидетелями исповеди московского «девяностника». Не станем спешить, мы не в Москве! Кое-какими соображениями о собственных опытах я решил поделиться с теми, с кем судьба свела обживать новые палестины, но не от скуки по собеседникам, а в благодарность Бенуа Мандельброту, который помог понять, чем связаны в единую вязь мои новые и прежние времена. Но о Бенуа Мандельброте, я обещаю, позже. Если вообще…

91-й год я встретил в чувстве счастливого трагизма. Допускаю, что с таким чувством Мозель впадает в Рейн. Величественная корона, если смотреться на себя в зеркало!

Казалось, моя родина Москва освобождается от мещанства и лжи, и моя судьба вливается в реку моей истории, где от отрицания, в числе прочего, и собственной сути, предстоит перешагнуть к осуществлению.

Могу сегодня сказать себе с определенной гордостью, что я совершил этот шаг. Уверен, многие из вас сочтут эти слова преувеличением, а меня назовут самоуверенным типом, но я проявлю настойчивость и даже упрямство: я считаю, что в этом шаге вместе с Героем моего времени я перешагнул Россию. И я объясню… Я постараюсь объяснить, настаивая на своей «штучности». Классический российский «девяностник» зачитывается «Осенью педераста» моего приятеля Бобы Кречинского, скучает от пророчеств оракулов и не хочет видеть разницу меж правдой и ложью. Он презирает и Запад, и Восток, крестится и верит в колдунов да магов, бравирует тем, что голосовал за полковника, и пуще черта боится изъяснений высоким слогом о высоких чувствах. Все что угодно, только не общение всерьез, «о смыслах». Вспомните в его обществе о «Трех товарищах» или о Сирано, и он станет избегать вас взглядом! Скажите, что вы желаете изменить мир, и вы станете изгоем!

Его можно понять: он, как и я, еще боится лжи, очень похожей на правду, но чуткость при мужании в силу исторических причин пала жертвой цинизма. Я же, видно, уберегся тем, что, как уже говорил, из обществоведения надолго выпал. Мещанин подобрался к классическому «девяностнику» с тыла. Он предложил свободу и в подтверждение выписал ваучер. Ходкие поняли и освободились, сделав миллионы, интеллигентные затаили обиду. И первые, и вторые стали на том циниками, что их и объединяет, гарантируя общественную стабильность новой России. За несколько лет мои «девяностники» пробежали по циферблату политических ходиков от социал-демократов до лимоновцев, и так по кругу, по кругу. Утомились. «Осень педераста» Бобы Кречинского им лекарство, как истома — имажинистам начала прошловекового передела. Острословый еж развитого цинизма, предохраняющий от простуды — почище модной эхинацеи, и в равной мере губительный для иммунной системы.

Только моим «девяностникам» трагически не повезло. Их цинизм, замкнутый на самих себе, не дождался Третьего Рима, где мог бы найти отражение в очередной поучительной книге об искусах свободы, но… Их время ушло, едва начавшись. На мир рухнул 2001 года, а они этого даже не заметили в ежовом острословом снобизме. Они выпали из истории, как мелочь из штанов, чей обладатель шел, шел и вдруг совершил кульбит.

«Девяностники» по-прежнему определяют меру понимания действительности на моей Родине, и она велика, эта мера, когда речь о лукавом домотканье с его олигархами, газпромами, с его демократами, плутократами, казачка́ми, «Курсками» и чечнями. Но после начала нового тысячелетия эта мера подобна самовлюбленному нулю, когда вопрос, обращенный к ним моей родиной, призывает их измерить своей мерой большой мир!

Мне повезло: я раньше времени выпал из кармана, предназначенного и мне общим временем. Мне было проще стать диссидентом моего века, и я отстал от него повторно и сознательно в середине 90-х — и, поверьте, для того нужна определенная смелость, хотя, возможно, иная, чем ставить лоб под дуэльную пулю обученного палить аристократа, или гибнуть за свободу в отрядах гарибальдистов или подписывать письмо в защиту Синявского с Даниелем!

И вы оцените всю степень грозившего мне одиночества, если узнаете, что в проводники я взял полковников КГБ…

При этих словах по залу пробежал тревожный ропот, но Игорь сознательно вел свой корабль на рифы. Маши в зале не было, и некому было предотвратить крушение.

— Да, полковников КГБ. Следуя за ними, я из пустеющей смыслами Москвы ушел в Афганистан. Вы скажете, я изменил своим убеждениям, я предал интеллигентство? Нисколько. Я и сейчас в общем и целом пребываю в убеждении, что зло — ложь жлоба, призывающего к свободе и счастью. Я лишь уточнил за эти годы свое представление о том, что жлобство — это свойство разымать на формы без смыслов любые цельности. И, поначалу сам того пугаясь, увидел, что мои «девяностники» последнее свойство развили до столь превосходной степени, что нейтрализовать их ради удержания смыслов по силам одним моим полковникам!

Может быть, преодолев возмущение или даже отвращение сей горькой правдой, вы спросите: при чем тут Афганистан? Я рассчитываю на вашу волю задать этот вопрос. Но раз вы не задаете мне вопрос, я делаю вывод, что Афганистан для вас гораздо дальше, чем Луна и Марс. А я обнаружил, что Афганистан — это амальгама памяти, записавшая историю человеческой лжи от самых ее племенных проявлений до века человека последнего, «Гомо Либерус», так называемого человека свободного. В вымысленном мной Афганистане они сошлись, человек племенной и человек «свободный». Спасибо полковникам, мне довелось увидеть, как мало человек «свободный» преуспел в освобождении ото лжи в сравнении с талибом!

Тут по залу снова пробежала волна недовольного шепота. Различимы были бранные высказывания, адресованные Балашову. Отчетливо прозвучало слово «кацап»! Те, кто и молчал, переглядывались испуганно или опускали глаза в пол. Как же так, Германия воюет с варварами в Афганистане, а тут, в самом тылу, да при немецкой прессе! Провокация! Потом ведь скажут, что пригрели пятую колонну! Лишат пособий, а то и вышлют взашей!

— И тут я перехожу к моему третьему убеждению, — попытался одолеть ропот зала выступающий, — я не зря пришел в этот мир. Осознав особую потребность среди новых циников оттолкнуться в поступательное, в современное, но не сиюминутное, я пришел к выводу, что моя миссия — понять талиба-Смертника. В той высокой амплитуде истории, которая и свела Смертника с Освободителем, чтобы заставить меня, обывателя, наблюдателя, поэта, гражданина, отрезать от себя сальный кусок жлобства и понять… И побудить человечество, снова на носочке балансирующее на краю пропасти, очередной и все той же пропасти, заставить заглянуть в мрачную, веселую и правдивую глубь себя. Афганистана, как себя. А дальше? Ваше дело, как вы договоритесь со