Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

великие инакомыслящие, психологи, лауреаты. Они санкционируют войны. То есть все заодно, против терроризма. Не как американцы, все сами по себе и к своей только пользе. Видите, я уже ознакомился с вашей фабулой! Но нам желательно знать, из чего исходит уверенность в том, что взрыв именно здесь, что террористы среди нас? О вас говорят как о писателе, который фантазиям предпочитает знание.

— Кто говорит такое?

Шмидт в ответ рассмеялся. На Балашова у него имелось подробное дело, куда, в числе прочего, оказались подшиты и соображения немецкого кинопродюсера, поработавшего с Машей, и ссылки на высказывания о Балашове Уты Гайст, сказанные Роберту Беару.

Игорь обождал, пока нелитературный агент отсмеется, а потом освободил руку.

— Вы меня не поняли, — неожиданно жестко, даже грубо, сказал он, — Миронов понимал, а вы не поймете. Не поймете, пока не взорвется. Уже Чарльз Дарвин вывел науку о закреплении признаков при естественном отборе. Закрепляется то, что устраивает среднюю линию. И если только человеки на земле сойдутся на идее мира, то это будет такая идея среднего, такой мир, который не устроит и вас. Единственное, что я могу сделать для вас — это надписать экземпляр. Всего хорошего.

Балашов выговорился и поблагодарил Рафа за письмо, написанное Логиновым Миронову, а попавшее к нему.

Шмидт охотно лябнул бы агенту Кремля по зубам. Но, следуя инструкции, он вынужден был вежливо взять книгу и отступить. Эх, эти чертовы права граждан, эти хреновы правила политкорректности и прозрачности! Этот хренов страх перед журналистами и адвокатами! Ну как тут поборешься с варварами, скованный либеральностями! Конечно, в этом прав агент Кремля: американцы плюют на эти правила, wenn es um die Wurst geht[50], иначе Гомо Либералису как одолеть талиба? Молодцы!

* * *

Только двое, Моисей Пустынник и Мухаммед-Профессор, дожидались Балашова. Они и услышали весь разговор писателя с нелитературным агентом, вплоть до самых последних слов — их как раз помешала разобрать сотрудница центра, которая принялась расставлять стулья в зале, покинутой гостями. Когда агент ушел, к автору приблизился Пустынник.

— Здравствуй, молодой устат, — произнес Моисей так, что Игорь испытал робость, какой не помнил с детских лет. Такое с ним было, когда он школьником оказался на деревенском кладбище, и там вдруг из-за ночных туч ему в зрачки зыркнула луна.

— Что бы ты сказал Смертнику, если произойдет встреча?

Игорь опустил глаза. Взгляд упал на собственную книгу. Ему пришло в голову, что в ней нет ответа на столь просто сформулированный вопрос.

— Стал бы останавливать или ты согласен с его путем очищения? — помог Пустынник.

— Понять — значит, остановить…

Игорь преодолел робость. Ее вязкая слабость вдруг стала застекляться в иной, твердой и прозрачной форме, ранее Игорю не ведомой. Это была форма отваги. Ведь сердце распознало крайнюю степень опасности. Это глупое сердце отчего-то решило, что Игорю сегодня домой не вернуться. Разум предпринял попытку успокоить главную мышцу — ну в самом деле, Балашов, какая тут каверза, просто нервы шалят после встречи с интеллигенцией, просто уже с утра себя накрутил, — но душа словно желала испытания, ждала этой возможности окрепнуть и проявиться. Молчи, ум, тебе не овладеть «осиным чутьем опасности»!

— Понять и значит остановить. Потому что Смертник воюет за понимание.

— Разве понявший слова Книги приблизился к пониманию Книги?

«Верно, верно. Осиным умом!»

— Понять не умом наблюдателя. Понять «осиным умом». Умом приобщения к всеобщему подобию. Как мне вам объяснить…

— «Осиным умом»? А ничего не надо больше объяснять. Нам ведом «осиный ум», кхе-кхе.

Моисей обернулся к Профессору, и тот с изумлением увидел, что Пустынник смеется.

— Одна оса поймет, и сразу все осы поймут! Тебе знакомо такое, Профессор! Кхе-кхе!

Мухаммед не склонен был разделять веселье Пустынника. Писатель вызвал его любопытство и даже симпатию, но что скажет Черный Саат, когда узнает об этой встрече, когда выслушает рассказ о немецком агенте? Тоже с симпатией?

— Значит, молодой устат не понял Смертника, — сказал Профессор. — Его герой не остановил Смертника.

Игорь вскинул на того взгляд.

— Разве вы уже прочли мою книгу?

— Нет, — признался Мухаммед.

— Он бывал в океане Афганистана, — добавил Пустынник. Смех смыла с его лица быстрая белая волна.

— Вы? Кто вы? Скажите мне, кто вы! Откуда вы знаете, что герой не остановил Смертника! Откуда знаете про «осиный ум»?

— Не страшись, молодой устат. Ты столь далеко прошел в неведенье верным путем, чтобы теперь страшиться заблудиться. И мы среди миллионов ос нашли тебя. «Осиным нашим умом». И если кто-то остановит Смертника, то не завоеватель, не освободитель, не идолопоклонник реформ. Ты — писатель! Если еще кто-то его остановит…

Высокий старик договорил и пошел прочь. Его спутник задержался, желая что-то уточнить, но, видно, передумал и последовал за первым.

Балашов глядел на удаляющиеся, такие разные и такие одинаковые спины и испытывал одновременно экстатический восторг и отчаянное интеллектуальное бессилие.

* * *

Когда Игорь добрался до дома, Маша угадала по выражению его лица, что триумфа выступление в культурном обществе Кельна не вызвало, и упредила его рассказ известием, коему надлежало сделать итоги мероприятия в клубе относительными, мало важными.

— Прыгай три раза! Ну! Только что позвонил твой Коровин. У него контракт на новую книгу. Об Ираке. Потому что твоего Смертника и уже новую книгу в «Мосфильме» берут на сериал! Кормилец ты наш!

Балашов ошалело посмотрел на нее, прошел в туфлях в комнату, уселся на диван.

— Маша, посмотри на меня. Разве могу я остановить Смертника? Я? Не Логинов, не Миронов, не Раф с Кошкиным?

Маша покачала головой. Она уже догадалась, что совершила ошибку. В желании облегчить переживание отринутому толпой не угадала момент для решения жизненно важного вопроса. И ей стало от этого тем более обидно! Она не стала убеждать мужа, не стала и настаивать в утешениях, она отказалась от услуг женского умения. Она холодно, со злинкой, решила: сам выбери, Балашочек, либо культ твоей личности, либо мы с Катей.

— Я устала. Пойду спать.

Он схватил ее за запястье.

— Обожди! Мне надо с тобой поделиться очень важным…

— Твой ишак устал. Утомился. Ты раздели с подушкой.

И ушла, шлепая тапками. Он отметил про себя, что после родов ноги в щиколотках пополнели…

Может быть, все дело в этом?

Он понял, что капроновая нить, которая связывает их, вдруг оказалась выбранной до предела. Отчего так? Может быть, и его щиколотки пополнели, только он не видит себя? Но разве «та Маша» отошла бы ко сну, не став слушать об опасном старике, не спросив ни слова о вечере