Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

Смертником. Я едва не встретился со Смертником сам, но его способ убеждать ценить такие ценности, как воду, время и правду, приняли на себя мои полковники. Они мертвы теперь, как и подобает солдатам проигравшей в цинизме страны, зато я, диссидент, иммигрант, интеллигент (снова сильный ропот в публике, кацап, кацап, шпион!), я, как подобает по этой роли, выхожу выжившим посланцем Спарты, достигшим Афин.

Человек свободный, Гомо Либерус, или, на актуальный манер, Человек-Бушевец, изрядно преуспел в изменении поверхности земли, но, — и в том мое убеждение, — столь же мало, в обратной пропорции, он освоился в океане собственной души. Разве согласится с его правдой жаждущий правды Смертник? Для него Гомо Либерус, и, как производное, Гомо Либералис — не иначе как вор, торопящийся умыкнуть формулу памяти о душе, формулу подобия судьбы и судеб, формулу сохранности судьбы в судьбах, формулу смысла, равного интимной связи человека с временем — что и есть формула подобия. Размерность фрактального времени, наконец! Определяясь в понятиях эвристической математики Бенуа Мандельброта!

(Гул в зале. Шпион! Шпион! Кто-то презрительно произнес слово «москвич».)

— Талиб, моджахед встают на последний бой, но не на защиту варварства от цивилизации, не как сарацин против храмовника, а в предвидении гибели от грубых рук Человека Свободного, Человека-Бушевца, своей заповедной связи с таинством любви, которая на круг есть любовь к самому себе, только себе в той высокой форме, что отражает подобие океану времени. Смертник распознал угрозу человечеству, угрозу тому самому таинству, первооснову которого не может признать освободитель-Бушевец. Он ведь не в силах признать, что душа — это тоже производительная сила!

Когда я догадался об этом, я решил переписать мою книгу, и результат намереваюсь представить вам. Это книга о Веке Смертника, обогнавшем Всадника Времени. Всадник Времени — это человек, растущий в подобии с растущей душой. Ну а Век Смертника — это наш век. Смертник ходит среди нас с вами, я знаю это. Умереть в нашем обществе ему представляется более осмысленным и чистым, чем с нами жить. Пока мы такие, как мы есть… Но мы не желаем понять истинных причин и движущих мотивов этой новейшей истории возвращения красной глины в Эдем…

(Публика начинает покидать зал. Скрипят по мраморному полу отодвигаемые стулья.)

— Я постарался кое-что предложить… Погодите! — Балашов сбился, спеша донести свой посыл. — Мой друг, последний романтик среди «девяностников», натолкнул меня на мысль… Подождите, не все потеряно! Ввести институт тонких явлений души, ввести при ООН! Так, чтобы не принимать без него решений о войнах! Услышьте: не изучения, и принятия решений. Предлагает Бушевец, Человек-Освободитель искоренить зло во имя воцарения рода Гомо Либеруса на земле, но как ему знать лоцию в океане времени, если его глаз крив, как ложь его собственной души! Коэффициент подобия тут крайне мал! Истина, даже и нащупанная им, убежит от него, хотя бы уже и по закону ответственности наблюдателя! У Гомо Либеруса сила, и это ужасный тупик, но мой друг предлагает выход…

— Молодой человек, может быть, в Москве в моде такой бред, но вас сюда пришли послушать серьезные люди. Невозможно, в самом деле! Мы здесь Америку очень уважаем, так что будьте любезны! — перебил Балашова обладатель зычного голоса и двух эмигрантских газет. В зале одобрительно захлопали. Оставшиеся почуяли запах крови.

— Освободи сцену, писатель. Пусть Евсей Ильич свои стихи почитает. Их мы любим, — подхватил кто-то, и его поддержали: «любим, любим»! Те, кто уже поднялись к выходу, стали возвращаться на свои места.

И тут прозвучал голос, который, хоть был негромок, а перешагнул шум людского прибоя:

— Когда народ Книги отказывается от книги, Смертником станет и ищущий жизни, и ищущий любви. Смертником станет и ищущий Бога.

То был голос Пустынника. Люди оглянулись, многие узнали его. Щелкнул сухим порохом быстрый кашель, и воцарилась тишина.

— Говорите, уважаемый! — поддержал Пустынника Мухаммед-Профессор. Ему странным казалось непонимание умудренными, седыми людьми столь ясных слов, исходящих от писателя. Ему представлялось, что они сами должны побуждать его говорить о том, важнее чего не найти в сегодняшней жизни. Их жизни! Человек пришел поведать о Веке Смертника! Вот ведь, смертники рядом, уже среди вас! Слушайте!

Но реплика Профессора возымела обратный эффект, она словно расколдовала толпу, и бегство продолжилось в массовом порядке, уже о стихах Евсея Ильича никто не вспоминал…

* * *

Балашов глядел на то, как расходится его публика, и думал о той высокой степени безразличия, с которой относится к отливу. Ему вспомнилась презентация в Москве, у Вити Коровина. Тогда его беспокоило отношение людей к его рассказам, к судьбе интеллигента в девяностые, к нему самому, в конце концов! А сейчас… Как следует оценить произошедшее в нем изменение? Следствие ли оно созревания в нем «творческой личности», способной определяться вдали от толпы? Или, напротив, это проявление усыхания той самой личности, имевшей раньше социальную составляющую, неравнодушной к живым, а не к собственным лишь химерам?

От сомнений Балашова отвлек господин из немцев. Он, как и принято в Европе, сразу представился по-немецки: Михаэль Шмидт из ведомства по охране конституции. То бишь нелитературный агент.

— Интересуюсь проблемой. Желал лично познакомиться.

Игорь отметил про себя, что, наверное, российский агент подошел бы иначе: «интересуемся, — сказал бы, — желаем лично познакомиться…»

Михаэль Шмидт вырос в Дортмунде, потом переселился в Кельн и стал добрым кельнским парнем, Kolsche Junge. Кельнским парням не свойственны хождения вокруг да около, реверансы. А потому, прихватив рукав балашовской рубашки, он стал объяснять писателю, что, хотя от литературы далек, но с изданием труда о Смертнике может посодействовать. И не только в писательской карьере, а вообще по жизни, так сказать. А господин Балашофф в качестве ответной услуги поможет герру Шмидту ответить на несколько вопросов. В ином месте, в удобное время. И давайте не откладывать. Abgemacht?[49]

Игорь мрачно оглядел нелитературного агента. С местным диалектом он не освоился, так что не столько понял, сколько угадал смысл обращенного к нему предложения. Его посетило непривычное кожное чувство опасения за рубашку, как бы агент ее не испачкал пальцами. Рубашка белая, Маша ее к вечеру накрахмалила!

— Что вас интересует? — задал он глупый вопрос.

Герр Шмидт соглашался с теми из коллег, которые советовали русских брать тепленькими. И пусть в зале еще оставались пара стариков, он решился без обиняков яснее обозначить интерес своего ведомства.

— Террористы взрывают стадион в Кельне. Таков ваш сюжет. Гибнет 40 тысяч человек. После этого Германия выводит контингент из Афганистана и настаивает на создании института тонких решений при ООН. Туда приглашаются