Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

мир, или весь мир — тот мир выточился в твердую острую иглу. Того огромного мира, который существовал раньше, оказывается, больше нет, осталась игла, которая чувствительно колет в средний глаз. Сужение талии большого мира, талии души, случилось как раз в тот момент, когда Балашов расширил свой кругозор до самой границы того самого, большого… Полнится, полнится емкость души пониманием, вырастает мужчина в собственных глазах, но как только соберется он свое, накопленное, передать другим. Тут-то выясняется, сколь крохотной частичкой выросла его душа, одним только коготком, а остальным телом осталась низка и мала. А только обратно, в серединку, в равную себе меру, уже не вернуться такому человеку, и остается либо с заостренной и наточенной душой как с оружием навроде копья Георгия Победоносца, или с колью в среднем глазу.

Такие мысли стали тяготить Балашова после выступления перед интеллигенцией. И взгляд на детей, на песочницу, взгляд, сопряженный с возможностью найти осмысленность пути в продолжении жизни и боли, не нашел там успокоения.

— Встанет этот человек? — Игорь услышал над собой голос. Он поднял глаза от дочери к лицу человека, присевшего рядом. Тот был одет с европейским изяществом, опирался на длинный черный зонт, заменявший трость. Моисей сошел бы за южного европейца, француза или испанца, если бы не чрезмерная борода. Но Балашов сразу узнал старика. В душе его возникло необъяснимое смятение, поднялся ужас за дочь. Слова приветствия не покинули рта. Игорь поднялся, намереваясь взять ребенка на руки и унести домой. Старик громко повторил:

— Встанет этот человек?

Балашову на ум пришли навыки Миронова. Убежать от беды нельзя. Она побежит за тобой по запаху. Но заговорить опасность возможно. Так учил Миронов. Кажется, так. Балашов развернулся лицом к старику. Рот пересох, но он выговорил:

— Я бы хотел. Вы живете здесь, рядом?

— Нет. Я нашел тебя.

— Разве я прячусь?

— Я прячусь. Поэтому я в поиске.

— Вы говорите парадоксами. Так изъяснялся один мой российский знакомый. Он учил меня мудрости. Но его больше нет. Как вас зовут?

Старик усмехнулся.

— На Востоке говорят: встретишь мастера — убей мастера. А имя мое на этой земле — Моисей.

Балашов снова присел. Кровь била в виски все сильнее, но вдруг осознание опасности принесло облегчение. Так проще… Убей мастера… Его поразило соображение, что если воспользоваться мудростями Миронова, его наследством, то получится, что приход старика как раз восстанавливает недостающую черепичку в мозаике, изображающей его путь к Смертнику. А если и тут знаменитая мироновская «индукция»?

Полковник не раз и не два показал ему и им всем, что недостающее звено для полного решения всегда есть, оно под рукой, его просто требуется увидеть. Не исчислить, а увидеть предположением. И Раф Шарифулин написал о том же, объяснил ведь, с кем встретил смерть Миронов. Даже о последнем звене написал! Все одно к одному — оглянись и предположи, чтобы случайному осталось наименьшее поле — вот принцип Миронова, мир его памяти! Итерации по уменьшению участия случайного. Желательно в масштабах всей Небесной Астролябии. Но, если сюда добавить собственное открытие, принцип подобия космоса с клеткой — вот и вся мудрость! Мудрость — технология выхода из кризиса путем погружения ситуации частной в ситуацию более общую! Балашов, ты превосходишь самого себя!

Итак, убей мастера. Миронов нашел своего мастера. А Володя Логинов? Уклонился от судьбы. Отослал ее по почте и передал Балашову. Ее и своего Смертника. Ха! Так старик — это и есть письмо Логинова! Только не Миронову, а ему, Балашову! И имя — Моисей! — вспомнился переданный Миронову генералом Ютовым единственный след группы взрывников. След, который Миронов так и не передал своим действующим коллегам. Спасибо тебе, Логинов! Ничего случайного. Презентация, человек из ведомства по охране конституции. Да, ведомство… Жертва сама находит своего охотника. Все совпало. Встретишь мастера — убей. Так может быть, это я — мастер? Я дошел до своего предела, я нечто познал, я вырастил свой коготь, и вот во спасение Небесной Астролябии приходит мой Смертник!

Не обращаясь к Пустыннику, он стал мыслить вслух, сам с собой:

— Странно. Живешь семейно. Хочешь иногда труда, иногда счастья, иногда свободы. Чехов говорил: хотите быть счастливыми — не женитесь. Это странно. Последние несколько лет я хожу беременным ответственностью за весь мир. И испытываю перед женой виноватость. Не соответствую, не глава семьи. Хотел спасти мир от взрыва. Впрочем, нет. Хотел понять. А сам никогда не отвечал за жизнь. Ни за кого не отвечал. Презирал себя за низость, за несоответствие. Потому что только себя презирающий может писать. И я писал. Пока не пришел человек в черном, который сказал: убей мастера. Мне, семейному писателю…

Пустынник острием зонта вывел на песке геометрическую фигуру, но Игорь не обратил на нее внимания.

— Совпадение — пришел черный человек, а мне счастливо. Как будто воплотился герой моего труда. Чувствую себя мужчиной, освобожденным от семейного долга. Меня признали. Удостоверили, что то, за что видел себя в ответе Игорь Балашов — на самом деле существует, хотя огромно. Больше, что просто жизнь моего маленького человека. Маленькой девочки. Странно. Негуманно. Но факт — вот жизнь, но что она сама? Игольное ушко, без ниточки.

Балашов резко вдохнул, а выдохнул, дробя на доли воздух. Так при нем делал Логинов.

— Я готов. Вы позволите, я отнесу ее домой. Покормлю и уложу спать. Она очень спокойный пока ребенок. В меня. Потом придет мать, и я ваш. Я полагаю, вы располагаете временем?

Игорь отмерил эти слова, глядя на старика, но того не видел, а видел он себя. Столь свободным и столь ответственным он никогда еще себя не поднимал, столь ясным, незамутненным образом опыт еще не соединялся в нем с интуицией. Боль в среднем глазу как рукой сняло. «А вот мой Тильзит. Нет, не Тильзит. Зачем мне. Тут мой Сталинград. Или Кандагар мой. Потому что мне все равно уже, на чей стороне. Главное, что ни шагу дальше». Обычную жалость к тем близким, которые «как они без него», он отогнал. Прочь. Вот так. Надо успеть до прихода Маши бумаги привести в порядок. Все. Надо поспешить, чтобы не нагнала тошнота от собственной низости, от несоответствия всего себя себе нынешнему.

Пустынник ответил согласием:

— Готовый к любви располагает временем. Иди.

Балашов схватил дочку и повез домой коляску с негодующим чадом. Он не оглядывался, а потому не видел, как старик плачет, не укрывая лица от любопытствующих курильщиц.

А Пустынник не сдерживал влагу, истекающую из него так же спокойно и ровно,