Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

— Мне жаль тебя, Мухаммед. Сомнения гложут тебя, и ты ценишь жизнь не настолько, чтобы не бояться смерти. Смерти тела. Все пути недостойного совершают круги и возвращаются к своим противоположностям. Я заберу с собой тело писателя, но тогда прозорливые слова его обретут жизнь! Я позволю ему быть услышанным миром! Ты видел сам, как его слушали люди без родины под ногами и без царя в голове. Без моей помощи они не поймут его. Я помогу ему прийти к его Джинну Моста, как он помог мне. Во мне больше нет сомнения. Я нашел своего двойника, свое дополнение зла до добра, и свое предназначение — усилить его голос, дать путь в вечность посредством смерти.

— Прости мою непонятливость, устат, но…

Мухаммед запнулся. Он хотел нечто уточнить, узнать, но не смог заключить в слова своего вопроса. Ясность того, как собирается Пустынник помочь писателю, так и не воцарилась в его сердце.

Зато Карат остался доволен вечером. Он успел к началу футбольного ристалища и радовался тому, что товарищи более не мешают ему досматривать последний для него футбольный сезон Европы.

Пустынник уходит от Саата

Черный Саат спал этой ночью, не мучаясь бессонницей. Заставил себя не ломать голову над тем, как пройдет их дело без Керима. Подумал только, что ему дана сила, которой подчиняется, сам не ведая, даже Пустынник — и упал в сон. А во сне вспомнил, как переходил через крутое ущелье по мостику, толщиной в ствол молодого дерева. Куда они спешили, память утеряла — столько на его жизни висело таких стремительных переходов, то уходов от преследования, то, напротив, бросков перед засадой… Но помнил, как за спиной висел рюкзак, наполненный тротилом, а за рюкзаком — Карат. Тельник тащил пулемет Калашникова. Кто навел такой мост, неведомо было Саату, только Ахмад Саади, тогдашний командир их отряда, мир праху этого отважного моджахеда, вывел туда людей и сам изумился, как будто ожидал увидеть переправу из камня.

— Иди первый, пехлеван, — приказал Саади Карату.

— Я не пойду, — замотал головой Карат, отводя глаза от пропасти, — негоже по пути в рай испустить дух от страха, да еще в воздухе!

Ахмад Саади, гневно сверкнув чернышами, сам пошел. Саата он посылать вперед не стал. Пошел и сорвался. Хорошо, бечеву, которой они подвязывались друг к другу на горных переходах, намертво успел перехватить железной рукой Карат. Саади вытащили, благо был худ, легче двух пулеметов. Говорить тот не мог, но все указывал рукой на мостик и порывался снова ступить на него. И тогда Саат пошел. Он сделал первый шаг, пощупал носком переправу, показавшуюся ему тоньше прутика. Он попрощался с жизнью. Так и произнес: «Прощай, жизнь, мне было хорошо с тобой». И тут перед ним возникло видение. Это был мост, настоящий, каменный. Изогнутый радугой, перекинувшейся от вершины горы Зур-Ханэ до самого пика Ходжа, названного так из-за того, что виден отовсюду в этих местах. И такой же мост, только поменьше, был нижней радугой вписан в дугу пониже. А под ним — еще и еще, до последнего, прямо под его ногами. По верхнему катилось через перевал с востока на запад первое солнце. И Черный Саат двинулся за светилом и пронес свое тело над пропастью мерным ходом. И, ступив на твердь, совершил поступок, за который долго просил прощения у Аллаха. За свершившееся чудо он поблагодарил солнце. Закрепив бечеву, люди Ахмада Саади перетащили грузы, а затем перешли и сами, и никто не сорвался в смертельную глубину. Саади пошел последним. Оказавшись на желанной стороне, он приблизился к Черному Саату и дрожащими пальцами приподнял его веки, заглянул в зрачки. Но нет, Ахмад Саади, твои люди не курили в те месяцы волшебной травы!

С этим воспоминанием Черный Саат переправился из прежнего дня в день следующий.

* * *

Мухаммеда-Профессора сжигала обида, ядовитая, как фторная кислота. Его сжигали обида и сомнение. И сон не давался ему, как ни искал афганец в нем спасения. Ночь обещала борьбу, но уже не с Черным Саатом, а с Пустынником. Профессор не мог смириться с тем, что прав оказался селянин Карат, когда утверждал, что человек, каким бы он ни казался богатырем, по сути своей червь. Вот и Пустынник… Казался великаном, стопами упиравшимся в тверди земли, глазами заглядывавшим за облака. А вот выходит, что жизнь Саата трубой расширится из маленького черного глазка в деяние огромное, размером с чашу стадиона, а путь Керима уплотнится в точку, не равную даже труду писателя! Не это ли есть предательство, настоящее предательство? Низкого что винить, что не взлетел высоко. Но с великана спрос за то, что превратился в суслика!

Инженер устал от сомнений. И, сам того не осознавая, все больше склонялся на сторону Саата, желал простой его правоты. Что значат слова Пустынника о помощи писателю? «Не ты ли сам, Пустынник, уверял, что лишь на грани гибели человечество может найти путь к спасению и принятию добра? Не этим ли движимый, ты пришел сюда и привел за собой меня? — спрашивал себя Мухаммед. — А теперь ты отказываешься вести человечество к краю гибели, к очищению, но готов убить единственного, услышавшего слова моего сердца? Наших сердец?»

Мухаммед пристально смотрел на кадык Пустынника, мерно движущийся во сне. «Одно движение… Только одно движение, и гора упадет с плеч. С твоих, Керим, и с моих. Не в том ли моя великая роль в замысле Аллаха? Взорвать дворец земных утех, но спасти писателя. Забрать жизнь и сохранить жизнь! И спасти Пустынника от его заблуждения, освободить, как лекарь освобождает больного от опухоли. Как сам Керим и сказал — дать вечную жизнь ценой жизни тела!»

Мухаммед приподнялся на кушетке. Он знал, что стоит ему совершить выбор, и не останется той единственной преграды, которая отделяет его от этого жертвоприношения.

Он вспомнил лицо писателя, произносящего слова, которые дали надежду на понимание. Надежда на понимание не свобода, но, оказывается, она очень близка к свободе. Будничное лицо, избавленное от мессианского восторга. Это самое главное — лишенное проповеднического бешеного огонька. Лицо, понятное афганцу с севера. Они люди земли, они не верят проповедникам. Потому схлынули дождем в песок коммунисты, и схлынут глобалисты. В остром кадыке Пустынника, указывающем в потолок, больше проповеднического, чем в писателе.

«Ты произносил слова о том, что