Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

качестве меры легкость жизни, сытость и свободу не быть убитым. Съеденным. Ишак всегда выбирает самый короткий путь. Так распорядилась им природа. Неверные и рады стать верными, но только обогнали сами себя, они уже понеслись к звездам, быстрыми машинами они останавливают часы — я верно разобрался в физике быстроты, ученый мой брат Мухаммед? — они уже несутся к звездам, а сами не владеют даже осиным подобием, и не умеют увидеть простейшего пути к добру, которое есть лишь полное единение всего того, что мы называем злом.

— Разве не вера — простейший путь к добру? — Черный Саат поежился и сменил позу.

— Простая вера — не путь, а соблазн.

— Я не понимаю тебя!

— А я понимаю! — перебил Саата Мухаммед-Профессор. В нем зародилась надежда, что Пустынник все-таки выйдет его союзником.

— Все ясно тому, кто обрел ясность, — продолжил Пустынник, преодолевая голосом возникшее препятствие. — Ясность и есть свобода. Каждый свободен в меру обретенной ясности. И кажется, что нет способа сравнить. Свобода, моя свобода, за которую я хочу победить — она в преодолении случайного. Хаос — кажущийся триумф случайного. Хаос — когда близкое сейчас через миг обращается в далекое, а то, что вчера было противоположным, прибивается к тебе. Круговерть. Но это ложь. Уловка тех, в ком веры не больше, чем в павиане, носителе бороды. Хаос — кажущееся торжество случайного. Мне не хватало последнего знания, и вот человек из противоположного дает мне этот ключик от последней дверцы. Человек из противоположного произнес слова об осином подобии. И я познал свой путь во всей цельности, от начала смысла до его конца, от себя случайного до Джинна Моего моста. Значит, я нашел свою половину в противоположном, и могу вместе с ней восстановить целого себя и уйти в добре… Мне не хватало знания о подобии. Теперь мне не хватает только одного — премудрости, объединяющей время и любовь… Того тайного хода, который ведет Джинна Моста прямо к Нему… Не следует перебивать меня сейчас, Черный Саат… Хаос — лабиринт, порядок в котором не объять не ведающему ясности. Ни умом, ни глазом. И сердце замрет от страха хаоса при виде случайного зла, копошащегося в желудках жертв! Но есть другое! Есть осиный глаз, единый глаз улья, глаз, единящий подобием сиюминутное с вечным. В нем мера ясности — это обратная мера к случайности. А снятие с сиюминутного чешуи случайного — это преодоление зла, прояснение хаоса, обретение свободы. Это добро. Писатель — моя мера ясности, моя плата за избавление от случайного, мой риск. Твой брат, Саат, постиг таинство нашей войны — человеку предстоит вспять развернуть Всадника Времени, и понять своего врага. Это и есть победа.

— Святы слова твои, мудрейший Керим! Зачем убивать путника, идущего по пути понимания? — воскликнул Профессор, но говорящий и его усмирил строгим жестом.

— И ты не спеши… Ты рано воспрял мелким духом, Мухаммед. Ты не знаешь еще, куда я веду. Это Черный Саат уже угадал мой путь. И оттого в его глазах я читаю тревогу. Не тревожься, командир, я не помешаю твоему пути. Ясное никому не помеха! В том все дело, в том и ответ. Не помешаю тебе сказать слово в войне, которая идет с тех пор, как решил человек, что придумал порядок на земле, при котором он отличается от зверя больше, чем от Бога. Когда красные принесли в мой край правду тракторов и городское счастье нищих, я убивал их, только угадывая, но не понимая, в чем опасность их веры, в чем ложь их свободы. Мы называли их ворами, но ведь лучшие из них мечтали не взять, а дать? Лучшие среди них были поначалу честнее наших мулл, да простит меня Аллах за его служителей. Но их-то мы и отстреливали первыми из метких наших «буров», их-то резали в первую голову. А знаешь почему, Черный Саат? Твоя память ведь хранит то красное время!

— Да, помню. Верно говоришь, они безбожники. Жаль, не всех перебили. Они женщинам оголили лица, они открыли ворота коннице разврата, они ставили к стенке мулл. И в отворенные ими ворота вошли тьмы и тьмы неверных…

— Разве, Саат? И вошла в отворенные врата тьма неверных, но разве не препятствовала та тьма распространению зла, против которого сегодня стоишь ты, против того, которое зовешь ты сегодня чумой развращающей свободы? Разве не называли красные нынешнее зло уже тогда чумой разврата, чумой ложной свободы злата? Но мы уничтожили, извели их и теперь сами стоим на их месте, Саат! Уничтожь орлов, и станет пустыня царством сусликов! И уйдут эти, и мы уйдем, и встанут другие, и продолжится круг жертв и хищников. Аллах не желает правды. Он требует от нас большего. Иначе он давно подарил бы нам рай.

— Чего же, по-твоему, требует он от мусульманина, как не истинной веры?

— Но с каждой войной все сложнее…

Пустынник прервался. С изумлением боевые его товарищи разглядели на его лице выражение скорби, достойное слез. Хотя веки и скулы его оставались сухи. Едва не сорвались с его сухих уст слова сомнения, — того сомнения, которое зародилось в его сердце после столкновения с нацистами в Кельне, когда в самое ядрышко мозга проник холод медного, нечеловечьего, яйцеголового. Проник, и не оставлял, не оставляет его — как будто он принимает роды (случилось и такое во время войны), а из лона выползает механическое существо… Это не просто дополнение к ним, к шахидам Всадника Времени, это не просто симметрия половинок зла, которым в сложении надлежит восстановить благо… А что это тогда? Пустынник не нашел ответа, он ищет, ищет ответ, и не готов… Только об этом разве можно рассказать им, его спутникам, отставшим, застрявшим в прошлом веке? Керим едва не поддался слабости поделиться с ними своим сомнением, — и для мудрого и для юного равное испытание — хранить при себе свои сомнения — но сдержался — не поймут. И то, что он хочет сказать про их дело и про писателя, тогда тоже не примут.

И Пустынник продолжил и без того непростую свою речь:

— В самых честных среди красных, а потом среди шурави я угадывал страшную опасность, потому что видел в них воров, которые украсть желают не у меня, а меня. Меня, то ухо, в которое земля моего Герата шепчет слова вечной любви небу, то ухо, в которое произносит небо слова завета моей земле. Меня, мое таинство связи со звездами.

Мухаммед и другие подняли лица к небу. Теперь