Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

Тут Моисей средним пальцем коснулся лба старика. Той точки, к которой женщины Индии прикрепляют блестящие мушки. Он задержал палец, словно желал оставить там отпечаток.

— А, понимаю! Я буду тише! — взошел на следующую ступень восторга Шульце. — Я одинок. Ты одинок. Но я тебя встретил, и теперь мне хорошо. Мы проиграли вам, юде. Или тебе. Может быть, ты и остался один жид, тот самый… Да, да, я тихо… Надо держаться друг за друга. Ведь им не понять: стоит нам умереть, и они погибнут! Вымрут! Пустое семя, не приспособленное к выживанию. Поверь мне, я признал, что мы допустили страшную ошибку, уничтожив вас. Тут Шульце еще раз оглянулся и перешел на шепот интимного свойства:

— Вот умрем, и все. Пусть без нас грызутся. Сами себя изживут. Мне и своих не жаль. Недостойны. А твои были молодцы. Скелеты уже, а друг дружку не ели. Русские ели, и чехи ели, и ели сербы, а ваши — нет. И наши — нет. А почему? Я долго искал ответ. Почему? Вот! Мы с вами в связке. Ты — жид, и ты — как я. Чистая кровь! А мне не разрешают эвтаназию! Во что превратились… Человек мразь, да еще всегда умеет найти чистенькое объяснение своей мерзости.

Он еще говорил, но Моисей прикрыл веки. Он больше не слушал. Близилось время завтрака…

Шульце весь последующий день копил силы, а после отбоя снова добрался до Моисея и принялся за свое:

— Мы ведь были так здоровы! Так здоровы, что ненавидели болезнь. Старость, такая как нынешняя — ослабший зуб в десне земли. Только качни — и на небе. Я хочу эвтаназию. Мы считали, что болезнь от вас, потому что от вас пахло старостью. Ваши стариковские заговоры с Богом, даже его обхитрить, лишь бы сохраниться в вечности. Вы всегда больны. Все врачи, и всегда больны. Это сейчас… Сейчас я понял: лучше болеть всегда, тогда старость не покажется непривычно страшной сплошной болезнью. Вы всегда болеете и всегда живете вечно… Мы были здоровы, как раз здоровьем мы были спаяны в связки. Никто не понял, что фашизм — это связанность здоровьем. А теперь — старость. Вымирание. Я приветствую эвтаназию. Но как я ошибался! Вы коммунисты, вы близки нам так, как близки противоположностями бывают братья. Вы тоже связаны здоровьем. Ты, жид, здоровее нашего доктора, и не один я это вижу, но он увидел. И переведет тебя к слабоумным за это. Как и меня. За эвтаназию. Тебя и меня. А мы считали вас врагами… Только история обернулась фарсом: вместо нас теперь мухаммеды. Теперь они за честность, против капиталистов, мещан, разврата и жида. Теперь они против своих лгунов, против наших с тобой фарисеев. Теперь их Адольф строит дороги, дает хлеб и труд нищим, возводит лазареты. Лазареты! Чертовы лазареты! Только до одного они еще не догадались: до эвтаназии. Хотя догадались. 11 сентября — это эвтаназия на их манер. Варвары. Мы хотели честной цивилизации, но погубили вас. И вот вместо нас самих они… Ты достойный жид. Последний такой здесь. Я привык, что ты молчишь. Даже хорошо. Как-то правильно. Такие молчали, когда мы брали их. Как ошибались!

Шульце всплеснул немощными руками и зашелся в кашле.

— Мы не понимали, что станем старыми. Вас надо было взять в союзники и заговорить время. Думаю, наши фюреры были дальновиднее нас, они-то сами искали заговор с вечностью…

Моисей подал знак согласия и перевернулся на бок от соседа.

Ночью Шульце спал крепче обычного. Ему не мерещились евреи буквами тысяч бегущих строк. Он проснулся до уколов, на самом рассвете, и впервые за годы первое, что ему пришло на ум, — нечто приятное ждет его впереди, сегодняшним днем. Нечто разрешающее, и, может быть, даже оправдывающее. Он обернулся к соседу, но койка оказалась пуста.

Герр Шульце охнул, не поверил своим глазам. Жид весь прошедший день не поднимался с кровати, и вот его нет! Шульце прошаркал в туалет, но и там Моисея не было. Немец прощупал одеяло, заглянул под кровать и отправился за дежурной. Безымянного пропавшего принялись искать, сперва с ленцой, а потом все более рьяно. Вахта уверяла, что не видела старика, внешность которого трудно было не отметить. В дело включился сам главный врач. Шульце ходил в первых рядах, его гнали, но безуспешно. Когда обошли все палаты и уборные, когда проверили процедурные, кто-то вспомнил, что бывают старики, которые стремятся на крышу, вверх. Взошли и туда, и Шульце, несмотря на одышку, с ними. Медбрат, шедший перед ним, из «альтернативщиков»[52], потом рассказал санитарам, что всю дорогу на крышу за спиной раздавалось странное бормотание. Он же первым и заметил, как Шульце шагнул к парапету крыши. Бросился к больному, но было поздно. Наверное, порыв ветра сдул слабую букву Шульцевого тела.

Поиски Моисея в новых, чрезвычайных обстоятельствах, отложили.

А медбрат вечером, в многозальной пивной «Зюннер» запивал переживания дня легким кельшем в компании бородатых гринписовцев и их подруг. Он быстро набрался и то и дело порывался поведать кумпелям про старика, который поутру отдал концы, а перед этим все отчаивался, что фюреру доложат о его провинности. Мол, самый важный жид именно от него и смог сбежать!

— Да брось ты, Энди! — урезонивали его кумпели[53], не желавшие портить вечер из-за какого-то наци, коего, по теории Дарвина, и так уже не должно было бы существовать в видовом отношении.

Андреас занудствовал до тех пор, пока не помочился под себя, и тогда сам стал темой для всеобщих разговоров и насмешек. Уже глубокой ночью его шумной компанией отвезли домой, пьяным в хлам.

Пустынник приходит за жизнью Балашова Начало ноября 2005-го. Кельн

Балашов восседал на скамейке. Он сосредоточенно разглядывал песочницу и качал пустую коляску. Отцов на детской площадке представлял только русский классик. Мамаши, будучи в значительном численном превосходстве, интереса к нему не проявляли. Они сбились в тесную стаю на противоположной стороне квадрата и курили. Над стаей веял серый дым, и ленивый ветер катил его к кустам. Балашов раздумывал, станут ли чихать от него воробьи и прочая живность, нашедшая там пристанище.

Мир песочницы вовсе не так увлекал его, как могло показаться постороннему наблюдателю. Игорю было больно. Другой, настоящий мир, вернее, целый мир, или взрослый