Смертельный код Голгофы - Филипп Ванденберг

— Вас прислала Вероник? — безразличным тоном спросил Гропиус.

— О нет! Совсем наоборот! — воскликнул незнакомый мужчина. — Ваша жена наверняка проклянет меня, если узнает, нет, я пришел по собственному желанию, точнее, даже потребности.

Гропиус внимательно осмотрел посетителя и сказал:

— Ну, хорошо, входите. Я надеюсь, это не займет много времени.

Они сели в гостиной, и Левезов начал свой рассказ:

— Те снимки, где вы с госпожой Шлезингер, — их делал я. Но прежде чем вы начнете меня отчитывать, я все же прошу меня выслушать. Я частный детектив, зарабатываю тем, что шпионю за людьми. Мне платят за то, что я добываю информацию, которая иногда стоит больших денег. Существуют приличные профессии, я знаю, но, как однажды сказал римский император Веспасиан своему сыну Титу, когда тот стал осуждать его за обложение налогом общественных туалетов, — деньги не пахнут. В общем, не так давно мне позвонила ваша бывшая жена и поручила следить за вами. Я должен был найти ей сведения, которыми она могла бы вас шантажировать. Она считает, что вы обдуманно убили Шлезингера, поскольку состояли в связи с его женой.

— И что же убедило вас в обратном, господин…

— Левезов. Ничего, но, когда я услышал о бомбе и о покушении на вас, у меня закралось подозрение, что за этим могла стоять ваша бывшая жена.

— И вы считаете, что Вероник на это способна?

Левезов смущенно потер руки.

— Она очень холодная, расчетливая женщина — во всяком случае такой она мне показалась при знакомстве. И если позволите мне это замечание, ее ненависть к вам не знает границ.

Большим и указательным пальцем руки Гропиус водил по переносице, что было знаком его большого напряжения. «Крепковат табачок для такого солнечного утра, — подумал он, ничего не отвечая Левезову. — Но зачем он мне все это рассказывает?»

Как будто прочитав его мысли, Левезов продолжил:

— Вы, конечно же, удивитесь, почему я решил перед вами открыться. Знаете, я еще не окончательно очерствел от моей профессии, не превратился в шпика. Да и возможность быть замешанным в денежной афере не радует. Хуже того, я боюсь этого. Пусть отвечает тот, кто действительно виноват. Я больше не хочу работать на вашу жену.

Гропиуса одолело недоверие. Слова Левезова звучали для него слишком пафосно. Почему он должен ему верить? Детективы живут на человеческой злобе, а злоба заразна, как чума. Он промолчал.

Левезов сделал несчастное лицо.

— Я хочу вам кое-что сообщить, вы должны знать, что я установил маячок на капот вашего автомобиля.

Гропиус ошарашенно посмотрел на Левезова:

— Вы?

— Я уже некоторое время в курсе всех ваших перемещений. И в тот день, когда вы ездили к госпоже Шлезингер, я был неподалеку от ее дома и видел того курьера, который привез посылку. Если быть точным, их было двое. Один остался сидеть в машине, пока другой вручал посылку. Меня это насторожило. Я еще никогда не видел, чтобы курьеры работали по двое. Но я не мог даже подумать, что это может привести к взрыву.

Гропиус был как наэлектризованный.

— Вы можете описать тех мужчин, машину?

— Да, безусловно. Такие наблюдения — моя работа. Мужчина был высокий, на нем был комбинезон и кепка с козырьком. Машина — «форд-транзит» с надписью GT — German Transport. Когда я прочитал в газете о бомбе в посылке, я попытался что-нибудь выяснить об этой фирме.

— И что? Да говорите же!

Левезов кивнул и многозначительно улыбнулся:

— Фирмы с таким названием не существует, и никогда не было. Если вы меня спросите, то я скажу — работали профессионалы.

Гропиус задумался и наконец сказал:

— Вы сообщили о своих наблюдениях в полицию?

— Нет, с какой стати?

Профессор встал и подошел к окну.

— Если я правильно понял, вы хотите что-то получить за эту информацию? — спросил он, не глядя на Левезова.

— Не совсем, скажем, может быть, я пригожусь вам в вашем положении.

Предложение Левезова оказалось для Гропиуса полной неожиданностью. Он задумался на секунду, имеет ли смысл доверять этой темной лошадке. С другой стороны, Левезов лучше других был осведомлен о положении вещей и, возможно, действительно мог помочь.

* * *

Грегор Гропиус и Фелиция Шлезингер договорились встретиться на ланч в ресторанчике напротив оперы. С момента их страстных объятий в холле отеля между обоими установилось заметное напряжение, очень неприятное, но непринужденность (насколько вообще можно было говорить о непринужденности в их случае) пришла на смену неуверенности.

Возможно, это было к лучшему, что они не виделись пару дней. Но ситуация был слишком взрывоопасной. Фелицию допросили еще раз, но она не сообщила полиции ничего нового. И их надежда на то, что она собьется и начнет себе противоречить, себя не оправдала. При этом она сделала для себя странное открытие, что чем больше ее спрашивали о жизни Шлезингера, тем больше она злилась на Арно. Это ее пугало, но Гропиус, которому она призналась в переполнявших ее чувствах, успокоил ее: шок от смерти близкого человека вполне может поменять чувства к нему на противоположные. Часто случается, что один из партнеров испытывает к своему покойному супругу внезапную ненависть.

Когда официант унес тарелки, Фелиция достала из сумочки органайзер, открыла календарь и протянула его Гропиусу через стол.

— Это его ежедневник, — сказала она, — мне выдали его в клинике вместе с бумажником, часами и кое-какими вещами.

Гропиус вопросительно посмотрел на Фелицию.

— Поймите меня правильно, — сказала Фелиция, — я просто не хочу знать, что там написано. Может быть, вам удастся найти там какие-то доказательства, которые бы смогли продвинуть нас в наших поисках.

Профессор колебался, не желая брать эту черную книжечку и копаться в чужой жизни. Но вскоре перевесила мысль о том, что смерть Шлезингера и его собственная дальнейшая жизнь находятся в неразрывной связи, и он взял ежедневник. Пока Фелиция демонстративно смотрела в окно, в которое было видно, как солнечные лучи пляшут по фасаду оперного театра, Гропиус пытался разобрать некоторые записи. Это было непросто, поскольку почерк Шлезингера был почти нечитаем, а некоторые слова были написаны греческими или еврейскими буквами.

— Ваш муж был очень образован, он говорил на нескольких языках, — заметил Гропиус.

Фелиция кивнула:

— Он знал несколько языков, семь или восемь. Ему доставляло удовольствие делать записи на разных языках или использовать арабское написание цифр. Меня это очень злило, а он веселился.

Очень аккуратно и совершенно разборчиво был записан день, когда Шлезингер обратился