Искатель, 2003 №5 - Сергей Юрьевич Борисов

не в тягость. Взял велосипед, пристегнул к раме лопату — у меня все продумано, крепления сам делал, лопата хорошая, новая, такую на даче жалко оставлять, а ну как сопрут, — и на участок. Я так часто езжу, два раза в неделю — это уж точно. Дождь? Мелочь! Почему в такую рань? Люблю в земле ковыряться. Родители мои крестьянского сословия, в двадцатые годы сюда с Волги перебрались, от голодухи бежали; я-то сам городской, а вот зовет к себе землица, зовет…

Участок у нас под самым городом, на велосипеде с полчаса. Так я как: встану пораньше — и туда, на дачку. Покопаюсь или молотком постучу, воздухом утренним подышу — он свежий, сладкий, — и домой, чтобы к девяти на работе быть.

Вот и сегодня… Не сезон, скажете? А я отвечу: на даче всегда есть чем заняться, была бы охота.

(Манера задавать вопросы за собеседника и тут же отвечать на них, раздражала Кочергина. Но он не прерывал монолога. Травин говорил обстоятельно, с подробностями, а что еще требуется от свидетеля?)

Короче, кручу я педали, вдруг вижу: парень идет, а за плечами у него здоровенный тюк, ремнем перехваченный. Ну, думаю, дело нечисто. Догоняю я парня, а ремень тут возьми и лопни, а тюк возьми и распахнись, а там ноги человеческие в штиблетах! Я аж похолодел весь, велосипед остановил, спрашиваю: «Что несешь?» А он мне спокойненько так: «В чем дело, товарищ?» Я ему: «Тамбовский волк тебе товарищ! Что несешь?» Он тюк с плеч скинул и давай его поправлять, ноги в штиблетах прятать. «Намокнет, — говорит. — Манекен это. Кукла». И лицо у него при этом такое равнодушное, брезгливое даже, будто он мне одолжение делает, ну, разговаривая. Я как про манекен услышал, так и обмер: он это, сумасшедший то есть, про которого жена толковала. «Ну, Антоша, — говорю себе, — брать его надо. Мужик ты или не мужик?» Слезаю я с велосипеда, лопату из креплений вытаскиваю… «Что вы хотите?» — спрашивает. Я молчу. Он опять: «Что вы от меня хотите?». И, знаете, без опаски спрашивает. Это меня особенно разобрало. «Что, — думаю, — вины за собой не знаешь?» А сам приближаюсь медленно, лопату половчее перехватываю. Он снова: «Что вам надо?» Ну, тут уж я не выдержал: «Не понимаешь, сволота? Так я тебе мозги прочищу!» И лопатой по тюку — р-р-раз! Хруст, треск, зазвенело что-то… Парень в крик: «Что вы наделали?!» Я тоже заорал, мол, хватит покойников где ни попади развешивать, чай, не на празднике. Он отступает: «Я никого не пугал! Я не хотел… Мне надо…» В общем, лепечет что-то, а я уж распалился: «Ах, надо…» И опять по кукле — хр-р-рясь! Тут тюк развернулся, и из него голова выкатилась. Отрубил я ее, значит. Страшная голова… В голубом берете. Эдакую жуть только тот соорудить может, у кого самого шариков не хватает. С такими, ну, с помешанными, нормальным людям лучше не связываться. Но я себя приструнил, поздно бояться-то. Наступаю на него. Он пятится. Я — шаг, он — шаг. Я — вперед, он — назад. Остановились. Стоим друг против друга, между нами кукла эта безголовая на асфальте валяется. Вот теперь, думаю, я тебя и возьму. Примериваюсь, ногу заношу… Тут-то меня и угораздило за тюк этот зацепиться. В общем, упал я, а пока поднимался, парня и след простыл. И головы не оказалось, он ее, значит, с собой утащил. В общем, упустил я его…

Антон Юрьевич Травин понурил голову.

— Спасибо. — Голос Кочергина был сух.

— За что? Не взял же!

— Спасибо…

24

Свидетель ушел преисполненный чувством собственной значимости.

Кочергин опустил голову на скрещенные на столе руки. Надо ехать. И нет сил… Вчера еще бодрячком, а с утра — развалина. Возраст, что ли?

А Приходько торопит. Ждал Кочергина в Управлении. Смотрит зверем. Не поймешь, то ли из-за кукол, то ли из-за сынка Поликарпова. А скорее: и потому, и потому. Давит мэр, наверняка давит. И сынуля снова в историю попал, и перед мэрией черт-те что творится: покойники на столбах болтаются, пусть и пластмассовые, а все равно неприятно, удар по престижу, реноме страдает. Приходько, конечно, отбоярится, все на строптивого следователя спихнет — и самоуправство, и нерасторопность.

Надо ехать. И он поедет. С постановлением об обыске. Он поедет через две минуты. Ему нужна передышка. Он вымотался: слишком много событий, слов, встреч, людей — плохих, хороших, разных… И еще эта боль — острая в коленях и ноющая под лопаткой.

Только две минуты. Кочергин закрыл глаза — устало, как безнадежно больной человек.

…Над рекой, в бездонном небе летели журавли, лишь изредка взмахивая крыльями. Неожиданно клин распался, птицы сбились в кучу, и из мельтешения крыльев возникло синюшное лицо удавленника — лицо сына. Да, конечно, это Володя, хотя у живого у него были гуще брови и нос картошкой. Но это он, Володя.

Ветер бросил пыль в глаза, погнал рябь по воде.

«Так всегда, только порадуешься, как тут же подсовывают халтуру, — обиженно говорит Крапивницкий. — Эта гильотинированная штука — дерьмо, а не работа. А «солдатик»? Голова да руки, остальное — мешок с опилками!»

И снова ветер смял зеркальную поверхность воды.

«Не взял же!» — удивляясь себе говорит кузнец и садовод Антон Юрьевич Травин, и трет ладонью «бычью» шею, и сжимает огромные кулаки, и не отводит незамутненный мыслью взгляд.

Багровое, обветренное лицо Травина покрывается трещинами — оно из глины. Появились, забелели кости черепа, который тут же стал затягиваться новыми мышцами. Это уже Черников. Или Приходько. Они так похожи…

Шевелятся губы-валики: «Опять за свое? Кто надоумил? Под меня копаешь?»

И вновь ветер…

Вывернув голову, подобрав под себя ноги в загаженных брюках, на скамье спит Никифоров. Дышит натужно, жилка пульсирует на виске — в такт сердцу.

Радом щерит кариесные пеньки Костя-Деревяшка.

Три гипсовых сердца на подоконнике. В свете криптоновых ламп блестят значки на кителе. За доблесть.

«Кукол всего три, — говорит Игорь. — «Солдатику» он отрубленную голову приделал. Наскоро».

«Ему надо было повесить! — говорит Путилин, лоб его в бисеринках пота. — Суицидные наклонности… Он не мог ждать».

«А пальчики его в картотеке не значатся, — говорит Крапивницкий. Мог не опасаться. Детективчики все это. Игрушки».

«Я умный», — говорит Климович и улыбается, показывая в улыбке ровные мелкие зубы.

«Чужие беды, страдания нас не трогают», — говорит мастер Калинин. Черная кисть с растопыренными пальцами мелькает в его грубых ладонях. Острый, как бритва, нож вонзается в кисть и