Искатель, 2003 №5 - Сергей Юрьевич Борисов

«Не надо было мне его оставлять, да?» — затравленно спрашивает Алексей Виноградов.

Вытирает платком глаза Ольга Тимофеевна.

Усмехается Поликарпов-младший.

Плачет Люба Веркина.

Мечется по кабинету Петя Балашов.

Стоят у новеньких дверей парни в пятнистой форме.

Стоит в строительных лесах старый дом. Черные провалы окон…

Черные дыры между ног у кукол.

Джейк Барнс. Импотент.

«Он убивает».

Сапоги, кроссовки… Волосы длинные, короткие…

Крановщик, солдат… Он хотел увидеть себя со стороны! Проститься с собой.

«Он убивает себя, — говорит Путилин. — Замок на двери, отпечатки пальцев… Он выигрывал время. Ему нужно было совсем чуть-чуть. День, два, три. Он собирался с силами. Страшна не смерть, страшен страх смерти. Мы опоздаем. Мы уже опоздали».

Убийство.

…Две минуты истекли. Кочергин встал, надел волглое, пахнущее псиной пальто. Сунул под язык таблетку валидола. Подумал: «А кто придет на мои похороны? И как я буду смотреться — мертвый? И кто первым — я или Таня?»

Надо ехать. Может быть, Путилин ошибается. Может быть, еще не поздно.

25

Они стояли перед комнатой Арефьева. Игорь позвенел отмычками.

— Открывать?

В коридоре появился сосед. Выглядел старик хуже некуда, краше в гроб кладут.

— Ох, ужас, ужас, — бормотал он.

Понятые, пожилая супружеская пара из квартиры напротив, с сочувствием следила за стариком и с любопытством — за остальными.

— Открывай! — сказал Кочергин.

— Сначала поглядим.

Никитин взялся за замок, потянул, и скоба легко выскочила из паза.

Следователь взглянул на старика:

— Доверяет вам Женя. Знал, что не подойдете, трясти не будете.

Кочергин вдруг подумал, что впервые назвал Арефьева так, не присовокупив к имени фамилию, и Женей, а не Евгением. Это не было небрежностью или оговоркой. Так говорят о близких, родных людях. И о мертвых, о которых либо хорошо, либо ничего. Стоп, сказал он себе, рано хоронишь, может, еще успеем. Надо бы спешить, но куда бежать, куда податься? Пока только вот в эту комнату с фальшивым запором.

Кочергин повернулся в судмедэксперту.

— Вы были правы, Велизарий Валентинович. Он просто тянул время.

Путилин поправил очки и толкнул дверь.

В комнате было темно.

— Я сейчас.

Старик зашарил по стене в поисках выключателя. Электрический свет залил комнату.

— Ему так, в полумраке, спокойнее, — объяснил старик. — А по мне — мышеловка.

Старик прошел к окну — тапочки без задников шлепали его по пяткам, — и отдернул тяжелые пыльные шторы. Искусственный свет тут же растворился в естественном.

— И верхний свет никогда не зажигает, настольной лампой пользуется.

Казалось, Кочергин не слушает старика, бесцельно слоняясь по комнате, точно случайный гость на случайном дне рождения. Постоял у окна, открыл и закрыл платяной шкаф, потом присоединился к судмедэксперту, замершему перед столом Арефьева.

Из-под листа поцарапанного оранжевого плексигласа, покрывающего столешницу, на них смотрел смеющийся парень в футболке, джинсах и кроссовках. Арефьев щурился от солнца. За ним были безлюдный пляж и море.

Фотография была крупная — 18 на 24. Рядом с ней терялись несколько небольших снимков.

И на всех был он, Женя. Вот с автоматом, в военной форме, припорошенной пылью. И сапоги в пыли.

«Уж не те ли это сапоги?» — подумал следователь. Маленькая карточка — черно-белая, желтоватая, явно недодержанная в закрепителе. Женя у станка. Совсем пацан, но уже в робе — отцовской, наверное.

Еще фотография. Что это? Выпускной вечер? Костюм, туфли, галстук. И девушки в светлых платьицах. Будто мотыльки.

И еще одна: серый казенный халат, бинты на голове, костыли и улыбка. Может быть, его последняя улыбка. Известие о гибели родителей навсегда сотрет ее с губ. И вообще это уже был другой человек, лишь отдаленно напоминающий того, что смеялся в объектив посреди пустынного пляжа.

— Михаил Митрофанович, — позвал Никитин. — Книга! Та самая. Помните, ну, про рекламный трюк? А вот и та реклама.

На перекладине, уронив голову на грудь, висел «удавленник».

— Здесь закладка.

— Вижу. — Кочергин захлопнул книгу. Больше закладок в ней не было.

Он окинул взглядом стеллаж. Обычный набор российского интеллектуала: от Апдайка и Павича до Гоголя и Аксенова. Правда, очень много детективов. Даже неприлично много.

— В этой секции, — подсказал Игорь, обращая внимание следователя на полку справа.

Кочергин пробежал глазами названия. «Куклы мадам Менделип», «Три толстяка», «Кукольный дом», просто «Кукла», «Долина кукол», «100 лет криминалистики» Торвальда, «Кукловоды» Хайнлайна, «Приключения Буратино», «Пиноккио» и «Урфин Джюс и его деревянные солдаты», «Имя розы» Умберто Эко, «Смерть Ивана Ильича» и «Живой труп» Толстого, медицинские справочники и учебники, пособия по токарному делу, «Франкенштейн» Мери Шелли… И закладки, закладки, частокол узких бумажных полосок.

Путилин достал толстый том, открыл на заложенной странице, прочитал вслух:

— «Циклофрения, также называемая маниакально-депрессивным психозом, может тянуться с длительными периодами ремиссии».

Голос Велизария Валентиновича был бесцветен.

Кочергин поставил книгу с рекламным «удавленником» на полку, взял журнал, лежащий поверх книжного ряда. Прочитал про себя: «Совершенно неважно, кем является художник. Если глубоко изучить его творчество, то обнаруживается закономерность: он и его работа — это одно и то же». Он хотел спросить, кто такой Артур Миллер, если писатель, то хороший ли, но Игорь, по примеру эксперта тоже доставший книгу, уже читал вслух:

— «Конечно, все это трогало меня очень мало и ничуть не служило помехой для моего умирания». — Он показал обложку. — Салтыков-Щедрин. «Убежище Монрепо».

— Все по формуле Гете, — сказал старик, смиренно стоявший рядом с ними. — «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты».

— Выходит, он себя куклой считал. Так весь мир — театр! — Игорь пожал плечами. — Мы все марионетки. Банально…

— Для вас, молодых, все банальность! — приметно дергая головой, зло сказал Путилин. — Стесняетесь их и забываете, чтобы потом открывать заново. Истина всегда банальна. И заповеди Христовы тоже!

— Да я не то хотел…

— Довольно цитат! — оборвал стажера Кочергин и повернулся к старику: — Женя верит в Бога?

— Нет, — вздохнул тот и поежился. — По нему, так это хитрость духа. Женя считает, что в самом человеке заключено наказание и спасение.

— Михаил Митрофанович, — сказал Игорь, — разрешите?

Он смотрел на следователя, а палец его лежал на клавиатуре магнитофона, которую он прикрыл носовым платком. Положено!

Кочергин кивнул.

Игорь нажал на клавишу, и комнату заполнил нарочито надрывный молодой голос: «А солдатика замучила тоска. Он стрельнул в себя и больше ни при чем».

— Выключите… это! — выдавил Путилин.

— Выключи, Игорь, — сказал Кочергин.

Никитин снова нажал на клавишу. Стало тихо.

Тут в кармане следователя ожил телефон. Кочергин достал трубку.

— Это ты, Максим?

Разговор был коротким, а приказ-обращение к Путилину и Никитину после его окончания и вовсе односложным: