Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

нами, приходится сделать пять шагов, и теперь я могу принять у нее скотч. Когда рука тянется вперед, рукав сползает, и из узкой манжеты выскакивает косточка запястья. Взгляд Шарлин скользит по ней всего долю секунды: так люди украдкой разглядывают чье‑то обезображенное лицо – они пялятся не пялясь и с таким напряжением спешат отвернуться, что уже хочется, чтобы они не торопясь разглядели все детали уродства, сполна удовлетворили свое нездоровое любопытство и покончили бы с этим. Носить перчатки с обрезанными пальцами здесь не получится: местный дресс-код запрещает любые «аксессуары». Отсюда моя привычка постоянно держать рукава приспущенными: инстинкт, который срабатывает и вне магазина.

Пожалуй, не самая скверная из привычек, если учесть все обстоятельства.

Треск отрывающейся от рулона липкой ленты топорщит волоски на моих руках, и я прижимаю листовку к стеклу у входа в магазин, чересчур тщательно ее выравнивая, прежде чем подклеить уголки. Будто это как‑то поможет пропавшей девочке. Знаю наверняка, все эти старания – лишь повод перечитать текст и еще разок рассмотреть фотографию, впечатать их в сетчатку глаз на веки вечные. Добавить Оливию Шоу в постоянно пополняющуюся коллекцию пропавших. Вот только какая‑то часть меня уже знает, что новый экспонат не похож на все остальные.

Автоматические двери входа с шипением разъезжаются в стороны, когда я прохожу сквозь них, едва переставляя гудящие от напряжения ноги.

– Шарлин, – слышу я собственный голос. – Выскочу покурить.

Она что‑то говорит насчет пяти минут до открытия, но я и не собираюсь задерживаться дольше. И уже иду к выходу – хлопаю себя по карманам, не дожидаясь, пока двери опять разъедутся, чтобы меня выпустить, и пытаюсь сообразить, куда могла деться пачка сигарет, запасенная на такой вот экстренный случай. Вероятно, она – в кармане моего жакета, оставленного в подсобке магазина, в комнате отдыха персонала, в шкафчике размером чуть посолидней коробки из-под обуви. Жаль. Впрочем, едва ли единственная сигарета сумела бы меня успокоить. Вместо этого я достаю из кармана телефон и пялюсь на дисплей, пока тот не расплывается мутным пятном, ввожу код и трижды ошибаюсь, прежде чем аппарат снимает наконец блокировку. Тычу пальцем в иконку браузера и лихорадочно набираю текст в поисковом окошке.

Еще один факт, усвоенный во время ночных вылазок в Интернет: похитители, насильники и серийные убийцы не в состоянии в один прекрасный день просто взять и остановиться. Их останавливают. Того, кто когда‑то похитил меня – Эллу то есть, – так и не нашли. Но за последние десять лет других похищенных девочек не было.

А теперь есть.

Глава вторая

В книгах и фильмах нередко встречается такой персонаж – сломленная девушка, которая обязательно умирает в конце. Иногда ей позволяют напоследок совершить какой‑то героический поступок или произнести последнюю саркастическую реплику, прежде чем испустит дух. Порой она жертвует собой ради спасения главных героев, или ее смерть является запоздалым решением проблем основного сюжета – не имеющим особого смысла несчастным случаем. Так или иначе, в конце она обязательно умирает, потому что слишком замарана, чтобы жить.

Такой смерти я всякий раз завидую. В роли сломленной девушки, не дотянувшей до финала, давно стоило бы выступить и мне.

Для всех было бы лучше, просто умри я, – как и считалось все годы, пока меня не нашли. Лучше в первую очередь для меня самой – для того безымянного, бессловесного существа, что поднялось из истлевших останков Эллы Сантос. Для мерзкого отродья, живого девичьего трупа.

Для этого лишенного голоса создания, этого покрытого шрамами и швами чудища Франкенштейна пришлось выдумывать новое имя: лишенное дара речи существо не могло выбрать его самостоятельно. Максимум, на что меня хватило, – это вычеркнуть уменьшительно-ласкательное окончание из «Лэйни»; получилось «Лэйн», в один слог. Похоже на нечто, чему не станешь удивляться, встретив где‑нибудь на обочине шоссе [1].

Наверное, мне уже никогда не узнать, что именно щелкнуло в голове у моего похитителя, побудив пойти на громадный риск и оставить меня в живых. Впрочем, строить догадки мне никто не запрещал. И избавиться от подозрения, будто какая‑то безымянная сила Вселенной сберегла меня для чего‑то даже пострашнее, мне никак не удавалось.

Сейчас, когда мои кроссовки ритмично бьют по асфальту и вызванная каждым шагом ударная волна сотрясает залежи костного мозга в закоулках скелета, я не могу не задаваться вопросом, отчего так вышло.

Меня пощадили, чтобы я попробовала что‑нибудь предпринять, как‑то помочь следующей похищенной? Другой вариант, несколько более мрачный: меня пощадили, чтобы, не будучи в силах этому помешать, я в ужасе наблюдала со стороны, как моя злая судьба настигает кого‑то еще.

Я переключаю внимание на жжение в легких, на ровный жар, упорно томящий мышцы моих натруженных бегом ног, – но этого недостаточно, чтобы отвлечься от мыслей о том, что полыхает в моем кармане по соседству с телефоном, сложенное пополам, потом – еще раз, потом – еще, пока слои бумаги не отказались сгибаться. Шарлин вручила мне четыре одинаковые листовки, но у дверей магазина рядом с яркой желтой рекламой, сулящей скидку на цельные куриные тушки, остались висеть только три. Наша Шарлин, как и подсказывает ее облик, натура требовательная и наверняка заметит недостачу, но, надеюсь, не заподозрит меня. Решит, что кто‑то из покупателей осмелился отлепить одну листовку и по какой‑то неведомой причине оставил себе.

Я ловлю себя за руку, засунутую в карман, – словно воришку в тот момент, когда уже слишком поздно. Твердые края многократно сложенной листовки трутся о тыльную сторону ладони; чтобы отвлечься, я достаю телефон и впиваюсь взглядом в дисплей. Мне никогда не звонят, и я не торчу безвылазно в социальных сетях, в отличие от подавляющего большинства сверстников. Никто не советовал мне напрямую держаться подальше от такого пристрастия, просто застарелый инстинкт – слишком сильный, чтобы ему противостоять. Инстинкт прятаться.

Первое, что я вижу, – уведомление о пропущенном звонке, а за ним – и о новом голосовом сообщении. Как же я не услышала? Сердце летит в пятки – и физическая нагрузка вместе с моими прокуренными легкими тут ни при чем. Еще один давно усвоенный факт: пропущенные звонки – а тем более голосовые сообщения – никогда не оборачиваются хорошими новостями. Трясущимися пальцами я набираю номер голосовой почты и с немым стоном слушаю, как телефон мучительно-неторопливо оглашает дату и точный хронометраж оставленного послания. Шипение линии, треск помех – а затем мое ухо заполняет голос со знакомой гнусавинкой, и в груди разливается сладкий бальзам облегчения, пускай сердце еще не сообразило, о чем речь,