Ловцы черных душ. Дело летающего ведуна - Роман Валериевич Волков

революции в итальянских горах, как Степняк-Кравчинский, или закладывающим динамит, как Голденберг. Что говорить, я считал, что путь террора – это единственное, что способно изменить Россию. Поэтому я без сомнений согласился на встречу.

Так я познакомился с одним из руководителей тайной организации. Его партийное прозвище было таким же, как и у Робеспьера: Неподкупный. Это звучало сильно, но я тем не менее сразу заявил ему, что не готов сам обагрить руки кровью, зато могу принести немалую пользу как медик или химик. Неподкупный немедля уверил, что будет держать меня у самого сердца, и поручил мне ответственное задание. Я должен был работать над печатью, наладить тигельный печатный станок, подобрать краску и обеспечить выпуск наших прокламаций. Я с радостью согласился, с благоговением глядя на настоящих бойцов революции.

У этой организации даже не было названия. Каждый из нас знал лично только своего десятника и пару близких товарищей, в случае поимки я даже в припадке малодушия не смог бы толком никого выдать. Вся наша почта передавалась через условленное место, обычно записка была спрятана под ножкой одной из скамеек в парке, но каждую неделю место менялось. Я общался с Неподкупным, моим десятником, и с еще одним товарищем по прозвищу Салават, в честь Салавата Юлаева, защитника башкирского народа. Я тоже получил свой партийный псевдоним, я выбрал его, признаюсь, в подражание Неподкупному, уж очень меня будоражила французская революция, и я выбрал прозвище Марат.

Шло время, и вот в один из дней Неподкупный дал мне знать, что Лидер партии, о котором нам не было известно ничего, кроме того, что он существует, так вот, сам Лидер знал обо мне, следил за моими успехами и теперь был готов посвятить меня на следующую ступень организации. Там от меня требовалось куда больше усердия, да и рисков и опасностей предстояло встретить куда больше, чем раньше. Но я уже был готов ко всему, настолько меня окрылило доверие, оказанное никогда не виденным мной человеком. Лидер общался с нами устами Неподкупного, со мной и с Салаватом, нам было строжайше запрещено знать об их разговорах, но Неподкупный по-дружески рассказывал нам, вызывая в нас еще большую любовь и доверие. Он вообще был большим мастером в этом деле, к каждому из нас он умел подобрать ключик. Но это было не так уж и сложно, мы были молоды, любили нашу родину, наш народ, желали ему освобождения из рабских оков. Хотя спроси нас тогда, что обозначает это освобождение, – вряд ли кто-нибудь из моих товарищей смог бы дать внятный ответ. Но зато как героически все это звучало, как сильно!

Очень скоро мы все были готовы на самопожертвование ради общего дела, и Лидер знал об этом и был готов помочь нам осуществить наши пламенные мечты. В этом вопросе он и Неподкупный обладали невероятными способностями. То, что нам сейчас известно под именем молодой науки психологии, было прекрасно им знакомо еще в те годы. Неподкупный проводил со мной многочасовые вдохновенные беседы о положении крестьянства, угнетении народов сатрапами и идеалах революционной борьбы, но сейчас я понимаю, что целью этих бесед было исподволь выяснить, что вызывает мой гнев по-настоящему. Ведь он уже тогда гораздо лучше меня понимал, что бедственное положение крестьянства вряд ли может всерьез озаботить столичного студента, пускай даже вышедшего из бедной семьи.

Весь мой праведный гнев, направленный против негодяя на троне и его прихлебателей, был вызван не личными переживаниями, а скорее прочтением работ Некрасова, Горького или Короленко. Сердце мое тогда было живым и горячим, как говорится, горящим свободой. Стоило мне прочитать Виктора Гюго, как глаза мои исторгали реки слез сопереживания бедным французам, умершим сто лет назад, которых я в жизни не видал. Стоило увидеть новую картину на передвижной выставке, как душа моя немедля начинала болеть о несчастных крестьянских детях, изображенных на ней. Я не мог выносить, когда люди подвергались несправедливому отношению, даже если это происходило в моем воображении. Целью же Неподкупного было нащупать мою личную боль, несправедливость, коснувшуюся лично меня и оттого действительно невыносимую.

И он обнаружил ее. Не помню, рассказывал ли я вам когда-нибудь, обычно я предпочитаю скрывать подобные факты своей биографии. Отец мой умер давным-давно, когда я еще был младенцем. В наследство нам с матерью он оставил лишь свои долговые расписки да небольшую квартирку на окраине, где я и провел свое детство. Как всегда водится, к нашему горю приложилось злосчастье: владелец доходного дома, на верхнем этаже которого располагалась наша квартирка, всегда был хитрым сутягой. Видя лишения, в которых постоянно пребывала моя матушка, он справедливо решил, что беззащитная женщина станет легкой добычей. Негодяй решил присвоить себе единственное наше богатство – квартиру. Разумеется, чтобы сдавать ее нам же за деньги…

Муромцев слушал пораженный. Как опытный сыщик, он всегда про себя отмечал, что Барабанов, несмотря на свою всегдашнюю развязность и болтливость, всегда был крайне скрытен, когда дело касалось его прошлого, а уж услышать о годах его детства и молодости и вовсе ни разу не доводилось. Теперь же многое вставало на свои места, словно вдруг нашлась вырванная и потерянная страница из трагической книги. Безусловно, это было знаком высшего доверия и вызывало ответную признательность. Раздумывая над этим, он открыл папиросную коробку и предложил Нестору, тот закурил с благодарным мычанием и, роняя пепел на колени, продолжил свой рассказ.

– Разумеется, мы с матушкой сопротивлялись как могли. Но у негодяя-домовладельца, в отличие от нас, были деньги на адвокатов. Он нанял целую свору щелкоперов, и вскоре им удалось доказать не только то, что папенька перед смертью задолжал сутяге деньги, но и то, что наша квартирка вообще никогда нам не принадлежала и владеем мы ею незаконно. Надо ли говорить, что все это было враньем чистой воды и произволом. Так мы стали арендаторами нашей собственной квартиры. Получаемой от государства жалкой пенсии нам теперь совершенно не хватало, а жалкие копейки, которые я получал за переводы с немецкого и частные уроки, совершенно не спасали ситуацию. Теперь нам едва-едва хватало на еду и оплату моей учебы. От этого унижения и горя матушка слегла, она скончалась в нищете через несколько месяцев, и я не смог ей помочь. Теперь я остался сиротой, я оставил квартиру, в которой родился, и мне негде было жить. Хозяин дома милостиво разрешил мне занять гнусную сырую комнатушку в подвале. Эта история была для меня тяжелым личным унижением, и я ее не рассказывал ни единой живой душе. Но Неподкупный довольно