Перед истиной - Владимир Павлович Виноградов

Теперь Лохов не знал, о чем жалеть. О пропавших для него бриллиантах, которые выдал по-глупому, или о том, что окончательно влип в это дело и будут его судить, как вора.

«Нет, не подскажет, как быть, — подумал Лохов зло о следователе. А тот все писал. — Ихнее дело зацепить, обхитрить да засадить». Лохов признавал за правосудием лишь одно качество — хитрость. И повернулся за советом к Стригуну. Теперь он узнал фамилию Михаила.

Тот засмотрелся в окно: из камеры не поглядишь. Обзор был побольше, чем у Лохова, половина улицы, тротуар, прохожие. Они шли не часто, проходя мимо следственного изолятора, не смотрели в эту сторону. «Небось привыкли мимо ходить, вот и не смотрят, равнодушные, — почему-то с обидой подумал Стригун. — А чего им глядеть, какое им дело до нас». Он почувствовал взгляд Лохова и обернулся. Понял умолявший, скулящий призыв о помощи и снисходительно кивнул.

И Лохов, который сидел на краешке стула озябшим, нахохлившимся воробьем, ожил. Вздохнул облегченно, расправил перышки, устроился поудобнее.

«Что это они задумали?» — следователь перехватил обмен взглядами. Но Стригун не заставил долго ждать.

— Гражданин следователь, разрешите пару слов, — сказал он. И, увидев настороженный взгляд следователя, добавил: — Насчет протокола вы не сомневайтесь, я подпишу. Лично я могу подписать, не читая. Потому что досконально убедился в вашей, гражданин следователь, справедливости. Вы лишнего не напишете...

Сказав это, он обвел всех гордым взглядом. Раз, мол, умею ценить хорошее в других, значит, и сам таковский.

— Не бойся, Степан, не сидеть тебе с нами... Не для того мы тебя разыскивали... Конечно, не мы сами, а следователь, но по нашему настоянию. У следователя и без твоих чистосердечных показаний улик на нас под завязку. Верно я показываю, гражданин следователь?

Тот не ответил, но Стригун не отступал:

— Но ведь мы же помогли найти его, мы о нем рассказали.

Следователь не стал обрывать говорливого обвиняемого. Пусть выговорится. Он вообще не любил затыкать рот людям на допросах, особенно на очных ставках, когда часто разгораются страсти. Эти страсти не сжигают фактов, а выдают новые.

— Вот видишь, — удовлетворенно сказал Стригун, продолжая обращаться к Лохову, — ты нам нужен позарез... Зачем? Это я позже объясню, услышишь... Петя и вспомнил, где видел тебя...

— Какой еще Петя?

— А тот, что в замшевой курточке был, в синих брючках модных выступал, его мы для паспорта брали. Забыл нешто?

— И он?

— А как же. И турист из Германии, Базиль Ханурих, он же Вася Иноземцев. Где же им быть? Скажи следователю спасибо, всех по одному делу собрал... Петя — молодчик, вспомнил, как ты на Ленинградском рынке громче всех возмущался, когда его приятеля замели. Руку его нашли в чужом кармане. Помнишь? В том ряду, где ты капустой торговал, квашеной? Петя у тебя ее, между прочим, пробовал, хвалил...

— Купил? — спросил Лохов.

— Зачем покупать, он на рынке по другому вопросу был. Дело, конечно, прошлое, приятель его тогда оторвался, убег, а Петя тебя заприметил. Не ори в другой раз, — Стригун засмеялся. — А капусту захвати, когда еще придешь, вместо передачи. Вот так, милок, от одного к другому и добрались до твоей хаты. И весь секрет производства...

Но это — предисловие, — продолжал Стригун. — Главное вот в чем... Главное, гражданин потерпевший от нас Степан Скопидомыч Лохов, в тебе заключено... Ты — всему голова! Всему нашему делу, всему преступлению, хотя я очень не люблю этого названия, но для ясности. Ты и почва, ты и защита нам, друг ситцевый!.. Другие потерпевшие, кормильцы наши, — карасики. Подвернулись вдруг бриллиантики по дешевке, с нашей помощью, конечно, заглотнули крючочек... и пузиком кверху. А как поняли, что не они надули, а их объегорили, тогда уж в милицию скорей поплыли. Помогите! Бес попутал! Значит, жадность да преподлость свою на беса списывать! А о том, что содействовали других облапошить, молчали. Затмение нашло! Ишь, доверчивые! Конечно, как их теперь обвинять? Их же крепко по карману долбанули, а у нас — нетрудовой доход. Такую операцию с тобой провернули, и не трудовой?

Он усмехнулся нагло и, привстав, громко, почти в крик, выпалил:

— А ты не карасик! Ты, братец, — хищнее щуки! В нутре твоем и они и мы. Зараз. Одним клубком замотаны и не разберешь, кто кого обхитрил, кто преступнее. И вся справедливость, вся оценка делу в конечном результате — у кого деньги осели, а у кого стекляшки. Такие дела, Степа! Вот мы и покажем тебя на суде, какой ты потерпевший. Полюбуйтесь, скажем, граждане судьи, на пострадавшего! Да под тебя, под твою окраску всех наших кормильцев подведем, чего их жалеть, все равно домой пойдут, чай пить, телевизор смотреть. А теперь, скажем, распознав их, судите нас как можно строже, не жалейте.

Стригун остановился, глянул в окно. Прохожие пошли чаще, кончался рабочий день. И казались такими равнодушными. А ведь мимо какого дома шли. Но в этой комнате, неправдоподобно светлой для тех темных, нередко страшных дел, которые разбирались в ней изо дня в день, его слушали с вниманием. Несмотря на нарочитый пафос и явное фиглярство, Стригун попадал словами в цель. По-своему, со своей позиции, даже кощунственно, когда это говорилось устами плута, как считал следователь. Но пусть, не вредно. Он наглядно снимал верхний пласт содеянного и обнажал некоторые корни.

Молодой человек, который успел вынуть ноги из мучивших его туфель и тайком растирал их, бросил это полезное занятие и сидел с раскрытым ртом. Второй понятой, сухонький старичок в зеленом суконном кительке, местами аккуратно заштопанном, похожий на загнутый огурчик, впился прищуренными глазами в Стригуна, стараясь распознать не то, что вещал оратор, а какой замысел таился под этим.

Сокамерники Стригуна вначале воспринимали его речь как развлечение и, не вникая в суть, ухмылялись. Но вскоре и до них дошло, что Стригун ораторствовал не одной потехи ради, и, удивляясь ему, трансформировали речь по своему разумению, переводя на собственные беды и одобрительно кивая головами. В их похождениях случались и некрепкие, разболтанные замки и запоры, и крепкие на сон сторожа, и благодушные хозяева квартир. А то, что они перекладывали свою вину на упомянутые обстоятельства, которые хотя и способствовали преступлениям, но не толкали на