Искатель, 2002 № 07 - Журнал «Искатель»

— Я услышала крик, — говорила она следователю. — Потом еще, еще… Это кричала она, но как же страшно!

— Одна фаланга указательного пальца, — обреченно повторял следователь, — средний, безымянный и мизинец отсутствуют…

— Ей надо было только болото перейти, но вот… — обморочно твердила сестра.

— Откушены?

Лес был рядом, но мог ли забежать оттуда волк? Таких случаев никто не мог припомнить. Бродячие собаки? Но все они ласкались к людям, стоило их позвать, да и кто из них мог воспроизводить из раза в раз один и тот же «почерк»? Бродяги? К чему им было уродовать руки случайных прохожих, не трогая ни одежды, ни денег?

— Объявился маньяк, — горестно замечал местный следователь. — И гадать нечего!

Проверили списки бежавших из ближних колоний. Ужесточили контроль на железнодорожных станциях, утроили патрулирование на вокзалах. Арестовывали всех бывших заключенных, которые «баловались» в прошлом членовредительством. Вразумительных показаний никто не дал.

К тому времени число жертв увеличилось до пяти.

— Мы шли как раз под гору, к реке, — рассказывала пожилая крестьянка, собирая в рваную гармошку коричневое лицо. — И на Володичкином пепелище, в золе…

«Володичкиным пепелищем» местные жители называли кирпичный остов летней дачи, где когда-то, годах в двадцатых, отдыхал Маяковский. Несколько лет назад дачка сгорела, исчезли в пламени фотографии поэта, его роковой возлюбленной, оригиналы черновиков… Земля на взгорье была дорогая, и многие считали, что дачу сожгли неспроста — нищенский музей мешал кому-то откупить участок. Но пепелище до сих пор никто не тронул, и уродливый гипсовый памятник по-прежнему возвышался над болотом. В левой руке поэт все еще сжимал записную книжку, в правой… В ней предполагался карандаш, но пальцы…

«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето, была жара, жара плыла, на даче было это…»

— Одна фаланга… Две…

Дети лежали в таких позах, словно собирались зарыться в землю. Их уцелевшие скрюченные пальцы вцепились в землю, ноги протянули длинные борозды, и даже вывороченный мох как будто звал на помощь. Осиротевшая старуха медленно, аккуратно плакала, будто делала тяжелую работу:

— Близняшки, кому помешали? Отец в Москве, мать умерла, жили у тетки… Господи, лягушки не обидели!..

— Девушка, дети, двое пожилых людей, — подводил итоги московский следователь. — Маньяк? Однако никакой избирательности. Ничего характерного. Только…

— Откушенные пальцы.

И удалось выделить еще одну общую черту для всех преступлений — все они совершались на закате. В последний раз убитых видели в тот час, когда за остаток срытой Акуловой горы садилось летнее солнце.

«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»

Дни стояли такие жаркие, что по ночам от болота поднимался плавный истошный вопль. Раздувшиеся лягушки стонали, тяжело и важно. Скрипели утки, на рассвете учившие летать своих детенышей. Звенели камыши. Наивно лаяла уцелевшая бродячая собака, перебегавшая ледяной, веселый ручей.

Дети очертя голову бросались в мелкую речку, и чайки клевали серебряных мальков на перекатах, алые лохматые розы продавались за бесценок в окрестных садах… И солнце цеплялось оранжевыми пальцами за Акулову гору.

— Значит, засада?

— Другого выхода нет.

Перед ним маячил памятник. Слева в наступающих сумерках виднелось пепелище. Сквозь рыжие сосновые иголки с еле слышным звуком прорастал гриб. Было так тихо, что тот, кто ждал в засаде, слышал интимный треск расправляющихся волокон. Нечто метнулось в траве — направо, налево, прямо… В болоте отчаянно вскрикнула лягушка — будто увидев свою смерть.

Пляж за его спиной опустел. Послышался яростный шлепок — крупная рыба запуталась в водорослях. Ее можно было взять голыми руками… Но он не должен был уходить с поста. В сиреневом небе показался прозрачный огрызок луны. Ущербная планета прощалась с заходящим солнцем. Оранжевый луч тянулся через речку, как призрачный пустой рукав, трогал траву, ласково гладил прораставший гриб по скользкой желтой голове. Находил засаду за памятником и как будто иронично улыбался, касаясь затаившегося в траве тела.

Яростно плеснула вода — рыбе удалось уйти из западни водорослей. Где-то в отдаленьи залаяла собака. Земля стала тверже и холодней. Впереди, среди тополиных зарослей, что-то шевельнулось. Он затаил дыхание.

В сумерках мелькнула белая фигура. Штанина облегала колено гипсовыми белыми морщинами. Лягушки внизу потрясенно умолкли. Солнце втянуло оранжевый рукав и безразлично упало за дальнее село. Луна налилась мертвой белой кровью. Он нащупал пистолет.

— В июнь катилось лето!

Голос — густой, но странно приглушенный, как будто пришедший издалека, отозвался эхом на похолодевшей реке, взошел вверх по ребристым серым перекатам. Откуда-то потянуло дымом костра.

Он приподнялся, опершись на локоть. Выстрелил, целясь в колено. И опустил пистолет. Тот все еще шел к нему — будто не заметив раны.

— Была жара, — доверительно сообщил тот, минуя пепелище сожженной дачи. — Жара плыла…

— Сейчас, — лунатически пообещал он и выстрелил еще раз. Рядом с ним в траву лег белый осколок. Грязный гипсовый скол, мертвее мертвой плоти.

«Я промазал, — подумал он. — Выстрелил в памятник».

— На даче было это, — заметил тот, делая еще шаг.

Земля содрогнулась. Сосновые иголки бросились ему в лицо рыжим мертвым вихрем.

— Сейчас, — он опять прицелился. Ему в лицо брызнул гипс — тот был совсем рядом. Он прицелился, выстрелил еще раз… Пистолет дал осечку.

Сквозь тенистые ветви прорвалась безумная белая чайка и вонзилась в темнеющее небо — как шальная пуля, как крик, которого никто не услышит. Пистолет снова дал осечку — послышался беспомощный сухой треск. За болотом, в белом панельном доме постепенно зажигались огни. Земля наливалась холодом. Река притихла. Луна ваяла сама себя из пористого гипса, наливаясь белизной в темном небе. Откуда-то из садов тянулся приторный, безрассудный аромат расцветающих роз.

— Поговорим? — предложил он, стараясь сохранять спокойствие.

Белая фигура сделала еще один шаг. Болото в низине мертво затихо — царь лягушек приказал своим подданным молчать. Еще одна осечка. Береза над обрывом шепнула что-то — пугливо и нежно.

— Где мои пальцы? — пожелал узнать тот, кто подошел уже вплотную и склонился над тем, кто лежал в засаде. — Да вот же они!

В густых сумерках его правой руки коснулось что-то сухое, ржавое и острое — как обломки сгнившей арматуры. Это было не больно — как будто пролетавшая мимо птица задела его острым крылом. Белая тень склонилась ниже, четко обозначилось правильное, ложно-мужественное лицо.

— Что я наделал? Я погиб! — иронично заметила тень.

Тот снова прикоснулся к его руке. Это была уже не птица. Яркая луна оскалила кривые зубы и спустилась ниже. Руку охватил ледяной холод — это была болотная грязь, и была ржавчина, и умолкшие лягушки, и наивная рыжая