Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов

язвительная усмешка?! – раздраженно спросил Извольский. – Иван Францевич воевал, насколько мне известно, геройски. Имеет боевые ордена и вообще прекрасный человек. Вышел в отставку год назад.

– Простите, граф. – Ревицкий подкрутил ус и закинул ногу на ногу. – Только вы знаете не все. Он не «вышел», он «отправлен» в отставку. За поступок, порочащий честь мундира.

«Сегодня, похоже, вечер неожиданных новостей», – подумал Извольский и откинулся на спинку сиденья.

– Вы, очевидно, хотите мне сообщить – за что?

– Он отказался от дуэли. – Ревицкий насладился удивлением Извольского и продолжил: – Дело было в Вильно. Я тогда служил в Литовском уланском полку, Порядин – в драгунском. Один майор нашего полка насмерть влюбился в одну даму. В Вильно, как вы понимаете, совершенно немного развлечений, – он опять противно хихикнул, – и одним из них являлись зимние балы у градоначальника, графа Муравьева. Эта дама, фамилии ее я сейчас и не вспомню, была среди прочих приглашена на один из них. Шкловский, это тот самый майор, о котором я упоминал, прибыл к середине бала и был изрядно навеселе. Уже танцевали кадриль. Шкловский хотел было танцевать с этой дамой, но Порядин танец перебил, за что и был немедленно вызван.

Пришла очередь хмыкнуть Извольскому.

– И он отказался стреляться?

– Представьте себе! Дело быстро замяли, но, разумеется, такой поступок… В общем, из гвардии его отставили, да еще и без права ношения мундира! Вы, я вижу, слышите об этом впервые?

– Да, я ничего не знал.

– В приличных домах его не принимают, поэтому будьте осторожны, – вкрадчиво произнес Ревицкий, – это может сказаться на вашей карьере.

Извольскому вспомнился тот вечерний разговор у Мишарина. «Дуэль – это Божий промысел», – так, кажется, говорил Порядин… Вот тебе и промысел.

– Мы приехали. – Ревицкий выпрыгнул из коляски и указал рукой на огромный трехэтажный особняк, утопающий в исполинских размеров кустах гортензии. На пороге их уже ожидали городовой и будочник.

– Где покойный? – с ходу спросил Извольский.

Городовой, подтянутый и дородный человек лет сорока, с большими навыкате глазами и аккуратно подстриженными усами, вытянулся было во фрунт, но, услышав вопрос, недоуменно переспросил:

– Чей труп, ваше… превосходительство?

– До «превосходительства» не дослужился еще, лишь до «высокоблагородия», – усмехнулся Извольский. – Граф Андрей Васильевич Извольский, следственный пристав.

– Простите, ваше сиятельство!

– Так где труп Выхина? Не забирали еще?

– Никак нет, ваше сиятельство, не забирали! Потому как ведь… жив Выхин… Доктор у него.

– Как жив?! – Извольский обернулся к Ревицкому.

– Что за чертовщина у вас здесь творится?! – накинулся ротмистр на городового. – В Управу сообщили, что нашли полуживого в Сахарном переулке и что скончался у Головина!

– Виноваты, ваше высокоблагородие, но думали, мертв пристав, весь в кровище был, послали и в Управу сообщить, и за доктором. В Управу посыльный-то отбыл, а Выхин как раз в сознание-то и пришел. На пару минут только, потом опять в беспамятство впал.

– А когда пришел в себя, говорил что-нибудь? – Извольский был несказанно рад, что Иван Артамонович жив. Была надежда, что за короткое время пребывания в сознании он хоть что-то сообщил.

– Да какой там! Болтал что-то про инвалидов, дом, у жены прощения просил…

– За что?

– Да бог его знает, ваше сиятельство, говорю ж, околесицу нес. Половины не разобрать.

– А где нашли его? При каких обстоятельствах?

– Вот тут самое интересное, ваше сиятельство! Мальчишка-лоточник к будочнику прибежал, говорит, ему барин какой-то сказал бежать к полицмейстеру, мол, там в парадном, в седьмом доме, пристава зарезали. Мы туда, вот и обнаружили, значит…

– Мальчишку опросили? Что за барин?

– Разумеется, опросили, ваше сиятельство! Барин как барин, сюртук синий, шляпа с тростью… И шрам от подбородка через всю щеку.

– Что?! Что вы сказали?! – вскричал Извольский. – Шрам через всю щеку?!

– Так точно-с, ваше сиятельство. Шрам.

Дверь особняка отворилась, и на мостовую упала полоска яркого света из передней. Вышел доктор, сухой и подвижный человек с кожаным докторским саквояжем в руках. В темноте петербургской ночи Извольский не мог разглядеть его лица и не мог оценить по его выражению, все ли в порядке с Выхиным. А от состояния пристава сейчас зависел весь дальнейший ход расследования. Очевидно, что Иван Артамонович этим вечером узнал что-то, что пролило бы свет на все дело. Он коснулся края шляпы:

– Граф Извольский, следственный пристав Управы благочиния. С кем имею честь?

– Доктор Сумарин. – Доктор кивнул. – Рану я обработал и зашил, раненый находится без сознания… И…

– Он будет жить, доктор?

– Видите ли, все покажет эта ночь и завтрашний день. Если к завтрашней ночи он еще будет жив, то его шансы выжить увеличатся. Пока что… Пока что я бы сказал, что они минимальны. – Сумарин устало помял переносицу. – Он потерял слишком много крови. Далее все будет зависеть только от его организма и… Господа.

– Чем-нибудь можно помочь, доктор?

Сумарин поднял на Извольского глаза.

– Я уже сообщил вам, граф. Жизнь этого человека в руках Господа. Я сделал все, что мог. Нож, которым он был ранен, скользнул по печени, еще сантиметр левее – и за мною можно было бы не посылать. При такой потере крови я вообще удивлен, почему он еще жив. Кстати, стилет, которым был нанесен удар, я оставил там, на столике, вы увидите.

– К нему можно?

Доктор пожал плечами:

– Отчего же нельзя? Не вижу никаких препятствий. Честь имею.

В холле особняка царил полумрак. Ревицкий, за все время разговора с доктором не проронивший ни слова, громко восхищался внутренним убранством, цокал языком и рассматривал золоченые фризы на стенах под высокими карнизами. Свирепые грифоны, вплетенные в орнамент из роз и листьев лавра, бросали жутковатые тени. В нишах стояли многочисленные статуи греческих богов и богинь, Извольский узнал Афродиту и Марса, Диониса, Гименея и Хариту, на натертом до блеска паркете в углах стояли огромные китайские вазы. «Безвкусица и эклектика», – подумал граф.

В огромных размеров гостиной стояли диваны, обитые бордовым бархатом, на одном из них и лежал сейчас раненый Выхин. Извольский обомлел, настолько безжизненным, белым было его лицо.

– Отчего же его не перенесли в спальню? – спросил он у горничной.

– Барин, доктор беспокоить не велел.

– А хозяин дома ли? Пригласи его, будь любезна.

Извольский сел возле мертвенно-бледного пристава. Лицо Выхина напомнило ему недавнее прощание с кавалергардом в церкви. Разница, пожалуй, была лишь в одном: Иван Артамонович был еще жив. Зачем же этот человек с увечным лицом сообщил мальчишке об убитом приставе? Выходит, ножом его ударил не он? Тогда кто? Или ежели все-таки он, то зачем сообщил? Рядом на тумбе лежал стилет с серебряной рукоятью, граф протянул за