Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

– Это не доставило мне никаких сложностей, – говорит она мне, приглашая войти.

Я прохожу в фойе. Дом у нее солидный и даже немного чопорный, в стиле ар-деко, с насыщенными цветовыми акцентами и геометрическими узорами. Все строго на своих местах, и это вызывает у меня чувство досады, потому что я знаю, какой беспорядок царит в моем собственном доме – бедная собака Харриет осталась там одна на целый день без прогулки. Она наверняка уже нашла уголок, где можно пописать, и я буду отчитывать ее так, как будто она должна была сама открыть дверь и выйти на улицу.

– Правда-правда. Тедди просто обожает Мейси, – говорит она мне. – Нам надо почаще давать им поиграть вместе.

Эмили спрашивает, удалось ли мне сделать покупки, и я отвечаю, что да и что я никогда бы с этим не справилась, если б не она, на что она улыбается и ласково отвечает:

– Всегда пожалуйста.

Эмили относится к тому типу женщин, которых – пока вы не познакомитесь поближе – остальные женщины откровенно недолюбливают. Она настоящая красавица, у нее черные и блестящие, как обсидиан, волосы и безупречная оливковая кожа. Как и другие женщины, я тоже отнеслась к ней предвзято, когда они с Тео переехали в пустующий дом в нашем квартале – величественное строение в викторианском стиле. Только позже я обнаружила, что ее теплота и способность к состраданию идут вразрез с ее красотой, как будто нельзя быть одновременно красивым и приятным в общении человеком.

За несколько лет мы не обменялись и словом, хотя по всем статьям должны были сразу стать подругами. У нас было так много общего – от одновременных беременностей до детей, родившихся с разницей в несколько недель, и мужей с напряженным графиком работы, которые предоставляли нас самим себе на десять и больше часов в день.

Но мы с Эмили подружились только когда Мейси и Тедди наконец познакомились между собой в возрасте двух с половиной лет. Именно тогда я поняла, что она милая и добрая, а вовсе не такая надменная красотка, какой я ее себе представляла.

– Останешься на ужин? – предлагает мне Эмили, напомнив, что Тео нет в городе. Она довольно высокая женщина, как и я, но даже еще выше меня, так что сейчас смотрит на меня сверху вниз.

– А-а, ну да, – говорю я, припомнив. – Массачусетс. Автомобильная выставка. – Однако качаю головой и говорю, что нет. – Я не могу остаться, – говорю, едва не добавив: «Ник скоро будет дома». Это уже привычка, от которой так просто не избавишься. Ник должен скоро вернуться домой. Но сегодня Ника не будет дома. И завтра Ника не будет дома, и я поражена внезапным и болезненным напоминанием: Ник мертв. Подношу руку ко рту, но отказываюсь плакать. Я не буду плакать тут, в прихожей дома Эмили, когда Тедди и Мейси находятся прямо наверху. Чувствую, как горячие слезы наворачиваются на глаза, но сдерживаю их.

Рука Эмили опускается на мою руку.

– Я так тебе сочувствую, Клара… – шепчет она, тоже глотая слезы. – Мне так жаль, что все это происходит с тобой…

Но я быстро качаю головой и отстраняюсь от нее. Я не могу продолжать этот разговор – только не здесь и не сейчас. Потому что иначе я расплачусь, а я не хочу, чтобы дети видели, как я плачу. Опять зову Мейси, и теперь мой голос звучит громче, более свободно и не столь сдавленно.

– Я оставила Феликса в машине, – говорю я Эмили, представляя, как дневная жара и влажность обволакивают его крошечное тельце, заставляя обильно потеть. – Мне нужно идти, – говорю дрожащим голосом, теряя самообладание, и уже почти кричу, подзывая Мейси, когда та наконец появляется на верхней ступеньке лестницы в костюме фокусника, одолженном у Тедди – поплиновом жакете с атласными лацканами, красной накидке и черной шляпе, – и спрашивает, готовы ли мы посмотреть их выступление. Они с Тедди устраивают для нас с Эмили шоу, в котором планируют превратить долларовую купюру в десятидолларовую и заставить носок волшебным образом появиться прямо из ниоткуда. Интересно, машинально думаю я, смогут ли они и Ника заставить появиться из ниоткуда волшебным образом?

– Нам нельзя сейчас уходить! – говорит Мейси, нахмурившись, ее непослушные волосы падают ей на глаза. Топает ногой и выговаривает мне: – Нельзя уходить прямо перед представлением!

И вот тут-то я и начинаю плакать.

* * *

– А куда это мы едем? – интересуется Мейси, когда я проезжаю мимо нашего дома и еду дальше по улице. Это не столько вопрос, сколько претензия. Если Мейси нельзя поиграть с Тедди, значит, ей нужно поскорее попасть домой. Я смотрю на адрес, который нацарапала на руке, – тот, что теперь забит в мой GPS-навигатор. Мейси начинает стонать: «Наш дом, мамочка, наш дом!» – когда наше крыльцо исчезает из виду.

Лихорадочно придумываю, что бы ответить.

– Я могла бы поклясться, Мейси, – наконец говорю я, медленно выруливая по нашему району в сторону шоссе, – что видела, как по улице бежала потерявшаяся собачка. Ты не поможешь мне найти эту собачку, Мейси, чтобы мы могли вернуть ее домой?

Я спрашиваю только для того, чтобы отвлечь ее внимание, потому что никакой собаки нет и в помине, хотя я продолжаю описывать ее – большую желтую собаку с ярко-красным ошейником на шее, – и вскоре Мейси прижимается лицом к боковому стеклу, молча выискивая взглядом эту несуществующую потеряшку и совершенно позабыв о том, что она устала, проголодалась и хочет попасть домой. Я включаю радио, чтобы заглушить тишину, поглядывая в зеркало заднего вида, как Мейси начинает постукивать ногами по спинке переднего сиденья, не отрывая взгляд от окна, и молюсь, чтобы музыка и собака на время успокоили ее.

Паркшор-драйв находится почти в девяти милях к югу от нашего дома. В начале часа пик это как минимум минут пятнадцать езды – нужно выехать из нашего района на шоссе, минуя заправочные станции и рестораны, и ехать по нему, пока пейзаж опять не станет обитаемым и вновь не покажутся жилые дома. На Паркшор они довольно старомодного вида, построенные в пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века, когда в пригородной жизни американцев преобладала архитектура в фермерском стиле. Деревья высокие и раскидистые, дома скрыты листвой. Когда я сворачиваю на Паркшор, с полдюжины мальчишек играют в бейсбол прямо посреди улицы. Они расступаются передо мной, словно Красное море перед Моисеем, чтобы