Коллекция Энни Мэддокс - Шарлотта Брандиш

карандашами и вновь охватившими её подозрениями, теперь уже насчёт грубовато-дружелюбной наставницы старшей группы, чей изящный аристократичный облик портили только пристрастие к дешёвому табаку и нежно-лимонные синяки на тонких запястьях.

Если бы Оливия знала, что Эвелин Лавендер унесла из кабинета доктора Гиллеспи, то её подозрения усилились бы стократно. Но это стало известно гораздо позже.

***

Хлеб всего лишь утоляет голод, свет же рассеивает тьму. Повторяя запавшие ей в душу слова, вычитанные в одной толстой книге, Энни взяла в кладовой свечу и картонку со спичками, даже не заглянув в корзинку со слойками и сэндвичами, оставленными для неё сердобольной миссис Мейси.

Болезненные спазмы утихли, и пустота в желудке возвестила о себе слабым урчанием, но терзавший Энни голод был другого свойства, не телесного, и, чтобы избавиться от этого изматывающего чувства, она собиралась прибегнуть к привычному средству.

Мистер Бодкин тоже предпочитал надёжные, испытанные методы, а потому не далее как час назад он воспользовался своим умением придавать хоть стальной, хоть медной проволоке любую требуемую форму. Мастерство это он освоил после отставки из флота, и, хотя вспоминать о тех временах не любил, оно не единожды его выручало. Вот и на этот раз, дождавшись, когда директриса, стуча старушечьей клюкой, уберётся из своей приёмной, мистер Бодкин сумел, наконец, вскрыть неприметный ящичек в её бюро, который был столь хитро запрятан, что только многолетний опыт смог подсказать ему, где находится тайник.

За свою проницательность он был сполна вознаграждён. Среди обычной чепухи вроде личных писем (тоже, надо признать, весьма любопытных, и при этом довольно исчерпывающе объясняющих неприязнь мисс Эппл к сэру Джеймсу) и фотографий мистеру Бодкину посчастливилось отыскать недостающее звено в его борьбе за директорское кресло.

Пробежав глазами письмо, датированное июнем двадцать восьмого, он одобрительно хмыкнул и бережно опустил его в карман. Остальные письма, фотографии и прочие документы мистер Бодкин без колебаний аккуратно уложил в ящик в том же порядке, в каком и нашёл их. В конце концов, не та это была ситуация, чтобы нарушать собственный кодекс чести, к тому же тайник сполна удовлетворил его ожидания. Большего от него не требовалось.

Энни тоже знала толк в тайниках. Когда раздался вкрадчивый стук в дверь её комнаты, она как раз перебирала свои сокровища, а потому и не подумала открывать. Мистеру Бодкину пришлось возвращаться к себе, отчего его радость несколько померкла.

А Энни продолжила любоваться на предметы, разложенные рядком на гладком полу. В полутьме, освещённые мягким светом колеблющегося пламени свечи, они казались куда значительнее, чем днём. Тяжёлый грубый ключ с выгравированным на нём адресом «Вестери-роуд, 28»; тетрадь с формулами, таблицами и графиками, исписанная беглым неразборчивым почерком; пудреница с эмалевой крышечкой; стопка писем, перевязанная разлохматившейся на срезе ленточкой; книга с чёрно-белыми картинками, на которых тощего усатого джентльмена то погружали в ванну, полную воды, то привязывали к стулу и надевали ему на голову что-то вроде кастрюли с ниточками проводов. Были и новые приобретения: ещё одна книга, на этот раз некой Мэри Стоупс под названием «Супружеская жизнь», и ещё один ключ, на витом шнурке, ужасно таинственный на вид. Энни пока не знала, где находится дверь, которую он отпирает, но была уверена, что это ненадолго. Если имеется ключ, то есть и дверь, а остальное лишь дело времени и наблюдательности.

Все эти предметы скрывались от чужих глаз в хитроумно устроенных тайниках, и Энни относилась к ним как к оберегам, способным защитить её от людей, которым они некогда принадлежали. Кто-то копит деньги, кто-то собирает антиквариат, а она копила чужие тайны и была убеждена, что это ничем не хуже материальных ценностей, даже в чём-то более многообещающе. Человек, секрет которого ты знаешь, навсегда в твоей власти и никогда не сможет тебе навредить. От этой мысли ей стало тепло и спокойно, совсем как от подогретого вина, которое предпочитала в качестве лекарства от простуды и зимней хандры миссис Мейси.

Она бережно вернула экспонаты своей коллекции на привычные места, рассредоточенные по всей комнате. Ни один шпион, пожалуй, не смог бы устроить в таком маленьком помещении столько тайников, но Энни, которая провела бо́льшую часть своей жизни в лондонских приютах для сирот, обладала на этот счёт феноменальной изобретательностью. Тем не менее она вновь ощутила сосущую пустоту внутри. Поразмыслив с минуту, Энни вытащила из-под матраса плоскую картонную коробку и перенесла её на подоконник, а затем принялась терпеливо собирать из фанерных деталей своё надёжное убежище.

Воображаемый спектакль начинался всегда одинаково: половинка зажжённой свечи, ровно срезанная под прямым углом, устанавливалась в центр фанерного домика, сама же конструкция размещалась на низком подоконнике так, чтобы и фонарь за окном, этот безмолвный страж света среди тьмы, и дрожащий язычок свечного пламени отражались в маленьких зеркалах, закреплённых внутри.

В точно таком же, будто игрушечном, домике Энни когда-то жила с родителями. По вечерам отец музицировал или работал с бумагами, устроившись в кресле и водрузив ноги в домашних туфлях на низкую скамеечку, а они с матерью вышивали изящные вещицы, которыми украшали стены гостиной. Зимой в камине потрескивали дрова, и огонь отбрасывал янтарные блики на лицо матери, и медные отсветы плясали на мандолине в руках отца. Когда же в Лондон пробиралось летнее тепло, открывались двери, ведущие на маленькую террасу, и запахи согретой за день земли и цветущего сада наполняли комнату свежестью.

Сейчас, когда всё это осталось в прошлом, воспоминания Энни о детстве подёрнулись блаженной дымкой, превратились в статичные картинки, герои которых обречены вечно повторять одни и те же движения и фразы, словно актёры, в тысячный раз играющие в выученной наизусть пьесе, но это её ничуть не тревожило.

Воспоминания оживали. В зеркальных отражениях незамысловатый фанерный домик приобретал зримый объём и становился почти настоящим. Его окна мягко светились в сумраке крохотной комнаты под самой крышей и разгорались тем ярче, чем глубже Энни погружалась в свои фантазии. Глаза её широко распахнулись, ладони стиснули край подоконника, и в объявшем её трансе она не ощущала ни как ноют колени на твёрдом полу, ни как ночной воздух леденит пальцы.

Она почти не моргала, страшась упустить хотя бы мгновение – вот она сидит между матерью и отцом в столовой, и все они, дурачась и хохоча, едят большими ложками подтаявшее мороженое, которое прислал сосед-лавочник в благодарность за сочинённый отцом рекламный слоган. Энни медленно облизывает губы и чувствует на них сливочный вкус нежной ванили и терпкость лимонной цедры. Комнату, чьи окна выходят на южную сторону, заполняет солнце, и мерцающие пылинки танцуют, сияют в его лучах. Это сияние окружает и родителей Энни,