Медвежий край - Дарья Андреевна Кузнецова

только соленья и добираются. Ягоды ещё, грибы, их в тундре полно, но всё одно – солят впрок. Да ещё неловко оттого, что я этак вот увернулся от общей участи, и не по себе: несколько дней назад сидели за одним столом, и вот…

– Вы же не знали, что так выйдет.

– И в мыслях не было! – затряс кудрявой головой Верхов. – Да и как подумать? Окорок свежайший!

– Не корите себя, – ободрила его Антонина. Подозреваемый и подозрительный – не обязательно убийца, и в любом случае стоило проявить участие. – Вы-то уж точно ничего не могли сделать. Да и кому стало бы лучше, окажись вы рядом с Андреем Ильичом? С ним одним, и то ещё бог знает как быть… Всё же я не врач, а случай серьёзный.

– Ах да, наслышан, говорили же, что вы из судебных медиков! Будет ли слишком нахально и грубо с моей стороны предложить вам посильную помощь? – помявшись, проговорил он.

– Отчего же это должно быть грубо? Вы хорошо понимаете в лечении ботулизма? – Антонина удивлённо приподняла брови.

– Нет, увы, в этом я совершенно бесполезен, – улыбнулся он. – Дело в том, что у меня есть много книг по медицине, их Лаврентьев, светлая ему память, оставил. У него скопилось обширное собрание литературы, и он много раз переживал, что все эти ценности могут пропасть, а Сашка мой врачом хочет стать. Я их и прибрал, а то, чего доброго, и на растопку пустить могли. Часть в школе оставил, что попроще и может пригодиться кому-то любознательному, а часть у меня дома.

– Книги – это прекрасно! – искренне обрадовалась Бересклет. – Мне очень их не хватает! Можно будет прийти к вам ближе к вечеру, взглянуть на собрание?

– Да, конечно, будем рады! Особенно Верочка, она здесь тоскует, а гости её очень оживляют, да и с вами она наверняка с удовольствием познакомится. Не хочу ничего дурного говорить про горожан, они в большинстве своём прекрасные люди, но – иного круга, нежели тот, к которому Вера привыкла дома, если вы меня понимаете. Приходите, будем ждать!

К счастью, Дарья Митрофановна уже знала последние новости, и Бересклет дома ждал готовый тёплый обед и свежий хлеб, которым Антонину снабжала Авдотья Брагина, мать мальчика с переломом. Она много пекла и часть продавала. Авдотья даже пыталась благодарить девушку и другими продуктами, и деньгами, но в конце концов сошлись на этом, хотя Антонина не оставляла надежды начать платить за выпечку: принимать подарки было неловко, тем более она теперь получала жалованье врача. Но от хлеба отказаться не могла. Дома она готовила тесто и пирожки, но здесь за подобное даже браться не думала: до сих пор с опасением относилась к печи и её возможностям и не настолько любила готовить, чтобы прилагать серьёзные усилия к обучению.

Отсутствовала Антонина недолго, но за это время Саранскому стало хуже, так что фельдшеру пришлось показать себя в деле. К счастью, вышло у него хорошо – и ухудшение заметил вовремя, и мехи подсоединил верно, и работал ими правильно. Бересклет очень искренне его поблагодарила, похвалила, а потом снова, как в тундре, немного помогла лёгким пациента.

– Вы жiвница? – легко сделал вывод Томский, наблюдая за тем, как Антонина тщательно протирает торчащий кончик горловой трубки, отсоединив от неё мехи.

– Да. Но, к сожалению, вылечить его вот так я не могу. Сил и умения не хватит, – поспешила заверить она. – И я очень прошу вас не афишировать это. Боюсь, сложно будет объяснить, что я не всемогуща…

– Да я болтать не буду, но вы зря боитесь, – заговорил он необычно дружелюбным тоном.

– Почему?

– Тут к шаманам привычные. – Артём пожал плечами. – А жiвник или вещѣвик – тот же шаман.

– Справедливо, – протянула Бересклет и села на стул.

Их тут, в палате, имелось три штуки. Разновеликие, с местами облезлой белой краской, но крепкие, собирали их по всей больнице, и, кажется, какой-то кто-то принёс из дома. Фельдшер сидел с другой стороны от койки больного, положив большие руки с узловатыми пальцами на колени.

Сейчас, рассматривая Томского внимательно при хорошем свете, Антонина уже не находила его столь отталкивающим, каким увидела впервые. Ему было лет тридцать, и лицо, недавно тщательно выбритое, теперь не казалось одутловатым и больным, и стало понятно, что прежде такое впечатление создавала длинная и редкая тёмная щетина. Аккуратнее подстриженные и причёсанные чистые волосы окончательно лишили его сходства с опустившимся забулдыгой.

Резкие черты лица, густые брови и тёмные, глубоко посаженные глаза делали облик Томского воинственно-суровым. Он походил на злого черкеса из старых книг о кавказских войнах, но сейчас, в отмытом варианте, это не отталкивало. Потёртый старый халат, действительно выстиранный, сидел неуклюже – был великоват в плечах.

– Скажите, Артём, почему вы решили стать фельдшером? – заговорила Антонина вскоре.

– Из-за Лаврентьева, – коротко отозвался тот.

– Что вы имеете в виду?

– Его идея была, а он умел убеждать.

– А вам самому не интересно? – задумчиво нахмурилась она.

– Иногда интересно. С ним почти всегда было…

– Вы были дружны? – осторожно уточнила Антонина. – Я, к сожалению, его не застала, но по рассказам создаётся впечатление, что это был замечательный, неординарный человек.

– Был. – Томский кивнул, помолчал, но потом всё-таки продолжил: – Он здесь лет двадцать прожил. Детей очень любил, возился с нами охотно.

– Вы по нему скучаете?

– Все скучают. – Всё так же хмурясь, он опять неловко передёрнул плечами, ниже повесив голову и опустив взгляд.

Они ещё немного помолчали. Сложно было не понять, что смерть старого врача стала для Томского если не ударом, то очень серьёзной потерей. Если этот человек вдохновил Артёма выбрать для себя достаточно сложную и неожиданную профессию, это о многом говорило.

Бересклет до сих пор и в голову не приходило узнавать о семье фельдшера и отношениях в ней, а сейчас подумалось, что родня градоначальника – совсем необязательно близкая и счастливая. А даже если и не так, потерю главного – и, возможно, единственного – вдохновителя непросто пережить, Антонина знала это не понаслышке. Фёдора Ивановича Бересклета она не только любила как отца, но и восхищалась прекрасным врачом, талантливым хирургом и замечательным человеком. Она очень хотела походить на него как можно больше, и хирургом хотела стать, пока поначалу этого не боялась. Отец и сам в неё верил, не зря же подарил дорогие инструменты!

А потом всё пошло не так…

– Скажите, Артём, почему вы тогда отказались помогать мне на операции?

– Больно охота мальчишку калечить и какую-то… не пойми кого слушать, – проворчал он, нахохлившись и глядя куда-то вниз – не то на свои ладони, не то на трубку капельницы. Но нелестное словечко проглотил, не высказал. – Кто ж знал, что вы его вылечите. По виду и не скажешь, что у вас рука такая твёрдая…

Антонина вспомнила, как эта самая «твёрдая рука» тряслась перед операцией, и не удержалась от улыбки. Может, и хорошо, что Томский её в тот момент не видел.

– Мне трудно работать с живыми пациентами, я же из судебных медиков, – созналась Антонина.

– Вряд ли это надолго, – хмыкнул он.

– А зачем из больницы всё вынесли?

– Не больно-то это кому-то надо без Семён Семёныча, – ершисто возразил фельдшер и набычился.

Извиниться Томский и не подумал, но впечатление о нём заметно улучшилось. Кажется, нелюдимый и диковатый, всё же он был не так уж плох. Не убеждённый гуманист и не врач от Бога, каким был его наставник, но и не безнадёжный мерзавец