Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

есть информация по новейшим разработкам реактивного снаряда Фау. Я буду ждать его с десяти до одиннадцати вечера. Ровно в одиннадцать я уеду. До десяти меня также не будет.

— Я всё передам. Слово в слово.

— И еще. Я жду Коха и никого другого. Только Коха. Пожалуйста, запомните. Если он не придет, мы просто забудем о нашей встрече. Наличие у портье ключа от моего номера ничего не значит. У меня есть дубликат, и я буду у себя в номере. Уточню еще раз: никто, кроме Коха, не должен обо мне знать.

В круглых глазах Кушакова-Листовского сияла такая простодушная решимость, что Чуешев невольно улыбнулся. К тому же флейтист замер перед ним в своей излюбленной, «публичной» позе, видимо, казавшейся ему мужественной: ноги расставлены, таз подтянут вперед, мыски внутрь, — что выглядело комично. «И как можно было связаться с такой побрякушкой?» — добродушно подумал Чуешев, сжимая увлажнившуюся «буханку».

Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8, РСХА, IV Управление, гестапо, 19 июля

— А русская кукла у тебя есть? — спросил Мюллер, разглядывая коллекцию в кабинете Шольца. Шольц вежливо держался у него за плечом.

— Увы, нет. Я собираю кукол только оттуда, где был сам. В Смоленске, когда я туда ездил, все сувенирные лавки были закрыты.

— Остроумно, — без улыбки заметил Мюллер. — Может статься, что лавки опять открылись. Не хочешь побывать?

— Навряд ли теперь там ждут таких туристов, как я.

— Опять остроумно. Ты остроумный малый, Кристиан. — Мюллер повертел в руках куклу в голландском костюме и поставил на место. — Много пессимизма. Это хорошо. Это значит, что у тебя трезвая голова. А нам с тобой сейчас нужна трезвая голова. Пусть резвится Бабельсбергский осеменитель. Ему за это деньги платят.

Таким прозвищем наградили Геббельса за его увлечение актрисами с киностудии в Бабельсберге. До войны он пасся там, как бык на выгуле, не пропуская ни одной смазливой мордашки. Из-за одной из них, чешки Лиды Бааровой, Геббельс едва не наложил на себя руки и даже развелся с женой Магдой. Правда, потом, по настоянию фюрера, вернулся в семью и стал в глазах общества образцовым мужем. Но прозвище так и зацепилось.

— Пошли в сад. — Мюллер покрутил пальцем над головой, намекнув на возможность прослушки в кабинете.

— Во вторую камеру привели радиста. Лемке. Вы же хотели взглянуть на него.

— Это по пути. Идем.

Молодой парень, почти еще мальчишка, сидел, поджав ноги, на металлическом табурете в центре комнаты и жадно ел бутерброд с салом, выданный ему по распоряжению Шольца, запивая горячим чаем, когда в камеру вошел Мюллер. При виде мрачного человека в генеральском мундире парень вскочил на ноги, не решаясь проглотить кусок во рту. Ему некуда было деть кружку с чаем, и он поставил ее на табурет.

— Сядь назад, — приказал Мюллер.

Парень плюхнулся обратно, кружка с грохотом покатилась по каменному полу.

Мюллер обошел его кругом, остановился и запустил свою широкую пятерню в густую, каштановую шевелюру парня. Притянул к себе.

— Что, перья на жопе проклюнулись? — спросил он. — Так ведь это не всегда к полёту. В иных случаях их выщипывают для хорошего жаркого.

Перепуганный парень так и сидел с полным ртом, не в силах дожевать сало. Взгляд Мюллера прожигал до трясущихся поджилок.

— Где твоя мать? — Мюллер выпустил его волосы из своего кулака.

Не разжевывая, Лемке проглотил кусок и, давясь, ответил:

— В лагере. На нее донесли соседи. Она продавала сахар.

— Отец?

— Пропал без вести в Сталинграде.

— Кем ты работаешь?

— Электротехник в Земельном управлении.

Мюллер нагнулся, поднял кружку и поставил ее на подоконник.

— Какая рация? — с той же жесткой интонацией спросил он.

— Не могу сказать. Там три блока: питание, приемник и коротковолновый передатчик. На передатчике шильдик — «Кристалл».

Мюллер вопросительно посмотрел на Шольца.

— Вероятно, СЕ, — предположил тот. — Абверовская. Сотка или сто восьмая.

— Кто встречал? — спросил Мюллер взмокшего от страха Лемке.

— Женщина. Которая приходила. Ханна. Фамилии я не знаю.

— Ладно. — Мюллер направился к выходу. В дверях бросил охраннику: — Дайте ему еще бутерброд. Съест — назад в камеру.

Прежде чем выйти, Шольц подошел к Лемке, глянул ему в глаза и поощрительно похлопал по щеке.

— Вот что, — сказал он, — сегодня к тебе придет художник. Попробуешь с ним нарисовать словесный портрет этой бабы. Сейчас закрой глаза и вспомни ее лицо — в мельчайших подробностях. Глаза, нос, губы. Понял?

В обширном, заполненном светом проходе веяло казенным холодом: с украшенных легкомысленными лепнинами арочных сводов на тонком шнуре одиноко свисали белые колбы безвкусных круглых плафонов; в пролетах под растянутыми полотнищами со свастикой на черных постаментах стояли черные головы лидеров германской нации; меж ними разместились прямые деревянные скамьи, как в судебном присутствии, на которых никто не сидел.

Стук каблуков Мюллера, чеканный, с железным скрежетом по камню, казалось, забивал собой все другие звуки. Встречавшиеся сотрудники торопливо вытягивались перед ними с поднятой рукой. Мюллер, не отвечая, проходил мимо.

— Майер уже трижды побывал в Цюрихе, — вполголоса докладывал Шольц. — Из заметных фигур он контактировал с бароном Остензакеном.

— И что? — пожал плечами Мюллер. — Человек Шелленберга. Сидит себе в Швейцарии, как вбитый гвоздь, надувает щеки. По-моему, ты перекручиваешь с этим Майером.

— Не знаю. Что-то тут не так. Кто-то же убил Штелльмахера? Майер, думаю, и убил. А зачем? Кстати, он вчера опять спешно вылетел в Цюрих.

— Почему спешно?

— Только вернулся — и сразу назад.

«Хайль Гитлер!» — чуть не подпрыгнул охранник в черной форме, занимавший пост перед дверью в сад, располагавшийся во внутреннем дворе здания. «Открыть!» — коротко приказал Мюллер. В саду звонко щебетали птицы. Их специально прикармливали, чтобы они прилетали сюда и наполняли каменный колодец живыми трелями. Заботливой рукой присыпанные светлой галькой дорожки были усажены благоухающими розовыми кустами всех цветов и оттенков. Детство Мюллера прошло среди роз: мать любила и разводила эти цветы — то немногое, что своими шипами сумело проколоть толстую кожу шефа гестапо, оставив на ней капельку сентиментальности. Все окна, выходящие в сад, были плотно закрыты рольставнями.

Заложив руки за спину, Мюллер медленно шагал по дорожке. Полуобернувшись к Шольцу, он говорил:

— Знаешь, когда все пошло наперекосяк? Когда мы стали гонять евреев. Если бы не эта нацистская глупость, мы смогли бы сейчас договориться с американцами. Они не стали бы привередничать из-за славян и коммунистов. Будь «Аушвиц» забит русскими, сербами, цыганами, комиссарами всех мастей, никто бы не пикнул. Но евреи… Суета рейхсфюрера безосновательна. Куда бы он ни сунулся, отовсюду вылезет мурло еврейского лобби. А это сильные ребята. Они ничего не простят. Но