Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

моего знакомого в Хельсинки. Оказалось, что это мой кот. Он сбежал от меня, когда мы жили в Мадриде. А этот мой приятель приютил его, не зная, что он мой. И вот кот вырос и уехал жить в Хельсинки, где я его и нашел.

— Придумал? — улыбнулась Мари.

— Придумал, — признался он, отмахиваясь от комаров. — Хотя.

С тихим, сухим треском над ними незримо метались ночные бабочки. Совсем чуть-чуть кружило голову вино. Пламя на затухающей свече то содрогалось, то замирало, то вскидывалось, точно из последних сил, покрывая их лица вуалью трепещущих теней.

— Мне очень спокойно с тобой, Хартман. — Она положила ладонь на его руку. — Как будто на свете есть только мы и те, кто нам нужен.

— А кто нам нужен?

— В данный момент — вот этот тип в матросской бескозырке. И самое замечательное, что он — есть.

— Пора, милая, — вздохнул он. — Нам пора уходить.

Мари удержала его руку и, не отрывая от него блестящих глаз, прошептала:

— Подожди. еще одну секунду.

Хартман клял себя за связь с Мари. Эти отношения тяготили его главным образом оттого, что чувства девушки внезапно оказались более сильными, чем можно было предположить. После гибели Дори ему не хотелось, чтобы любовная интрижка переросла в нечто более серьезное. К тому же напористый, мужественный нрав Мари несколько противоречил представлениям Хартмана о женской натуре, но великолепная фигура и очарование молодости все-таки примиряли его с этим «несовершенством». Он отнесся к ней, как к спелому, румяному яблоку, упавшему ему в руки, — и отчего бы не съесть?

А Мари и сама не поняла, как так случилось, что легкомысленное увлечение переросло в страсть. Избалованная мужским вниманием, она привыкла решать сама, с кем ей быть, когда и как долго это продлится, игнорируя чувства любовников и бросая их мгновенно, без сожаления, когда вздумается. Но неожиданно для себя, для своего опыта и самолюбия, она открыла в себе ту нежную преданность, о которой до сих пор только читала в душещипательных романах, которым никогда не верила. Что нашла она, что увидела в этом усталом, с ранней сединой в висках, уравновешенном человеке? С его рассудительным умом, с его напускной веселостью? Мари замечала это в нем, но каждый его жест, каждое слово, сказанное им, воспринимались ею с каким-то неосознанным любованием. Радость близости открылась для нее словно впервые. Это нельзя назвать просто удовольствием, как оно было раньше: она испытывала мучительную неприкаянность, когда его не было рядом, и ничто не могло его заслонить.

Потом, в темноте, тускло освещенной лунным светом, в душной спальне Мари, они лежали, повернувшись лицом к лицу, и глядели друг другу в темные, блестящие глаза.

— Что же будет дальше? — тихо спросила Мари.

— Война кончится, — так же тихо сказал Хартман. — Придут новые люди. Они станут жить чисто. Их мысли не будут запятнаны ненавистью. Эти люди проложат светлую дорогу к добру и справедливости.

— А мы? Что будет с нами?

— А мы пойдем за ними. Нам ведь больше нечего терять, кроме своих иллюзий.

— Ты в это веришь?

— Верю.

— И мы будем вместе?

— Спи, милая, уже поздно.

Ночью по темно-синему небу низко плыли серые клочья облаков, заслоняемые дымом от сигареты Хартмана. Сквозь дыры в них проглядывали звезды.

Как обычно, в половине шестого утра Хартман был уже на ногах. Не зажигая свет, он потратил сорок минут на силовую гимнастику, к которой приучил себя на протяжении многих лет. Затем облился холодной водой, задумчиво, не спеша побрился. Робкие лучи восходящего солнца незаметно проникли внутрь, многообещающе подкрасив тихим золотом все находящиеся в доме предметы. Гулкую тишину прорезали протяжные крики чаек, безнадежно жалующиеся на кого-то. Постепенно розоватый, сияющий свет заполнил собой всё пространство.

Хартман оделся. Оглядел себя в зеркале. Сорочка с накрахмаленным воротничком еще не утратила свежесть, и светло-серые брюки не сильно измялись за прошедшие сутки. Он повязал галстук, о чем-то напряженно размышляя. Затем подсушил хлеб, положил на него ломтик сыра, дал ему немного под-плавиться и залил яйцом. В старой алюминиевой турке сварил крепкий кофе по индийскому рецепту с добавлением ложки рома и гвоздики. Все это поставил на поднос и направился в спальню.

Когда он вошел, Мари еще спала, но тем уже зыбким сном, когда неотвратимость пробуждения потихоньку становится явью. Услышав его, она открыла глаза и села, откинувшись на спинку кровати, растрепанная и растерянная.

— Привет, — улыбнулся он и поставил поднос на край кровати.

— Привет, — сладко потянулась Мари.

Они позавтракали, болтая о пустяках. Мари удивилась вкусу кофе.

— Нужна еще измельченная апельсиновая цедра, тогда был бы настоящий бомбейский. Но увы. — Хартман допил кофе.

— Пусть будет полубомбейский. Все равно замечательно. — Мари прижала блюдце с чашкой к груди, чтобы не пролить. — Я уже хочу прыгать.

Хартман поднялся.

— Ну, всё, — он с жалостью посмотрел на нее, —

пожалуй, побегу.

Чмокнул ее в нос. Счастливая улыбка осветила ее лицо. Она удержала его руку:

— Подожди. еще одну секунду.

«Чтобы не лишиться, надо не иметь», — подумал Хартман, нежно высвобождая руку. И еще подумал: «О чем это я?..»

Восточная Пруссия, Растенбург, лес Гёрлиц, ставка фюрера «Вольфшанце», 20 июля

В 12 часов 42 минуты в летнем бараке ставки Гитлера

«Вольфшанце», расположенном в лесу Гёрлиц возле Растенбурга, куда из-за невыносимой жары перенесли совещание о положении на Восточном фронте, прогремел взрыв. Удар был такой силы, что сдвинулись стены бревенчатого здания, вынесло ставни, полностью разворотило крышу. Из окон повалил густой, темно-сизый дым.

Оправившись от первого шока, дежурные офицеры и охранники кинулись в зал заседаний. Взвыли

сирены. Внутри творилось невообразимое. Воздух

заволокло завесой из едкого дыма и пыли — такой плотной, что невозможно было увидеть что-либо

дальше вытянутой руки: из мутной глубины вырывались лишь огненные всполохи пылающих перекрытий. Отовсюду неслись крики и стоны раненых. Огромный дубовый стол вздыбился, разметав вокруг себя людей и мебель. Из-под упавшей балки торчали чьи-то дрожащие ноги в сапогах. В сизом мареве, откуда, словно осыпанные мукой, на руки вбежавших падали оборванные, задыхающиеся люди, слышны были хриплые проклятия и мольбы о помощи. Кто-то натужно, безостановочно кашлял. «Фюрер! Где фюрер?» — слышны были встревоженные голоса.

В вихре бешеной толкотни никто не обратил внимания на удаляющуюся прочь от дымящегося барака пару военных: однорукого полковника и оберлейтенанта с портфелем в руке. Год назад в результате налета английских штурмовиков в Тунисе граф Клаус Шенк фон Штауффенберг потерял не только кисть правой руки, но и два пальца на другой, левый глаз, был ранен в голову и в колено. Он должен