Мы все виноваты - Альберто Васкес-Фигероа

каменным сводом просторных ворот возвышался большой рельефный герб, и оттуда гравийная дорожка, пролегающая между рядом берёз, вела прямо к крыльцу самого большого из современных зданий, разбросанных по десятку гектаров лугов и рощ, сквозь которые извивался ручей с кристально чистой водой.

Это просторное место выглядело как райский уголок, и вновь прибывшему показалось, что он действительно достиг самого порога рая в тот самый момент, когда, выйдя из машины, увидел неповторимое лицо Наимы Фонсеки, радостно улыбавшейся и протянувшей ему руки в спонтанном проявлении искренней привязанности.

– Ты наконец-то здесь! – воскликнула она с воодушевлением. – Как же я рада тебя видеть!

Она выглядела стройнее, но при этом заметно загорела, и, хотя была одета всего лишь в джинсы и свободную блузу, по-прежнему оставалась безусловно исключительной женщиной.

Её глаза сияли ярче, чем когда-либо, в каждом её движении ощущался восторг, и когда она взяла бразильца под руку и мягко подтолкнула его, приглашая пройтись по территории, которой вполне могла гордиться, в её голосе звучала живость, совершенно нехарактерная для той женщины, которая как-то призналась ему ночью, что боится однажды стать алкоголичкой.

Гаэтано Дердериану вдруг показалось, что мир закружился у него перед глазами.

Деревья казались зелёнее, трава – свежее, небо – ярче, воздух – ароматнее, лишь потому что всё это находилось рядом с женщиной, с которой он однажды познакомился в небольшом зале великолепного дворца на берегу Луары.

Тон её голоса – спокойный и опьяняющий – лишь немного омрачался, когда всплывал горький образ её мужа, которого, казалось, она хранила в памяти не столько как мужчину, с которым делила постель столько лет, сколько как друга, товарища, почти как брата – жестоко, преждевременно и несправедливо ушедшего из жизни.

– Больше всего меня продолжает мучить, – сказала она, когда спустя некоторое время они сели на каменную скамью в круглой беседке, с которой открывался вид на большую часть окружающего пейзажа, – то, что мне так и не удалось вернуть его тело. Нет ни могилы, к которой можно было бы прийти и положить цветы, ни красивого места, где рассеяли бы его прах.

– Это, без сомнения, была одна из самых тяжёлых трагедий того дня, – признал пернамбуканец. – Каждый человек в состоянии, пусть даже с трудом, смириться с исчезновением любимого, но никто не может смириться с тем, что он исчез бесследно. У меня есть друг, который до сих пор убеждён, что однажды его дочь возникнет из ниоткуда, снова материализуется и обнимет его.

– Иногда я представляю себе Ромена, сидящего за своим огромным эбеновым столом в том кабинете, таком же, как и все его другие, но с видом на Манхэттен, – как он сначала с любопытством, затем с недоверием, а потом уже с ужасом смотрел, как прямо на него летит огромный самолёт, и всё, о чём я могу тогда думать – вспоминал ли он обо мне в эти последние мгновения?

– Уверен, он держался за твой образ как за единственную спасительную соломинку.

– Самое странное, – сказала венесуэлка с лёгкой горькой усмешкой, – в том, что не я спасла его, а он спас меня. Жестоко это признавать, но именно его смерть позволила мне найти свой настоящий путь.

– Это неправда, и ты это знаешь, – возразил Гаэтано Дердериан с полной уверенностью. – Ты нашла свой путь ещё раньше, просто Ромен не позволял тебе по нему идти. Твой путь – тот, по которому ты сейчас идёшь, и лучшее тому доказательство – ты совершенно счастлива.

– Ты даже не представляешь, насколько!

– Сколько у тебя ребят?

– Здесь? На сегодня – триста двенадцать.

– А всего?

– С учётом всех домов во всех странах? – уточнила она. – Примерно две тысячи. Число постоянно меняется, потому что кто-то уходит, кто-то приходит – в зависимости от того, насколько легко им удаётся адаптироваться, а это не всегда просто.

– Много проблем?

– Несравненно меньше, чем радостей. Когда ты видишь, как к тебе приходит бедное существо – голодное, в лохмотьях, испуганное, недоверчивое, а часто даже жестокое, потому что в жизни оно знало только нищету и насилие, – а спустя всего несколько месяцев ты видишь, как оно смеётся, учится читать, репетирует театральную сцену или скачет от счастья, забив мяч в последние секунды матча, – ты понимаешь, что картошка с мясом в их компании вкуснее, чем лучший чёрный икряной ужин в посольстве России.

– Я могу себе это представить. Но вот чего не понимаю – как тебе удаётся справляться со всем этим?

– Заслуга не моя, – ответила она с легкой ироничной усмешкой. – Это заслуга Ромена, который сумел заработать столько денег, что даже две тысячи обжор не в состоянии их проесть. Часть своей доли в наследстве я потратила на строительство приютов, а другую вложила так, чтобы проценты покрывали все расходы. Только продажей картин я смогла построить те три корпуса.

– А дома ты тоже продала?

Венесуэлка кивнула.

– Меня ничто с ними не связывало, потому что меня вообще ничто никогда ни с чем не связывало. Я терпеть не могу вещи. Наверное, потому, что в детстве стекло витрины отделяло меня от желанных предметов, которых у меня никогда не было. Я научилась их презирать, и теперь проявить к ним привязанность – значит предать саму себя.

– Со временем люди меняются, – заметил пернамбуканец. – И даже стараются преодолеть своё прошлое, каким бы тяжелым оно ни было.

– Я – нет. Я снова и снова переживаю это прошлое – днем и ночью. И если я сейчас счастлива, то потому, что продолжаю оставаться верной своим убеждениям. Поэтому я и считаю, что в том, что я делаю, нет никакой заслуги. Настоящая заслуга у тех, кто, любя деньги и вещи, способен пожертвовать ими ради тех, кто нуждается в них больше.

– Мне бы хотелось понять тебя.

– А что тут непонятного? – удивилась Наима Фонсека. – Признай просто, что в глубине души я ужасно эгоистична, потому что получаю очень многое в обмен на то, что для меня не имеет ценности.

– Но мир так не устроен.

– Может, именно поэтому он и устроен так плохо.

– В последнее время многое меняется, – задумчиво сказал Гаэтано Дердерян. – После трагедии многие пересмотрели своё отношение к жизни, поняв, что настоящий успех – не в том, что считают успехом другие, а в том, что каждый считает успехом для себя.

– Полагаю, люди поняли, что если две башни, несомненно являвшиеся символами богатства и триумфа, могли рухнуть за считанные минуты, значит, этот кумир имел глиняные ноги и не заслуживал такого безумного поклонения.

– Я часто провожу параллель между взрывами, которыми талибы уничтожили гигантские каменные