Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

– Я пыталась помочь, – сквозь зубы бубню я. Глаза горят и чешутся, мне сильно не хватает моих таблеток. – Пыталась. Я заново дала показания, но все, что помнила, уже рассказывала им еще тогда, в первый раз, и это ничего не изменило.

Доктор Роуленд ждет, пока я не приведу себя в порядок. На ее столе имеется пастельных оттенков коробочка с салфетками, но я не тянусь за ними. Предпочитаю обойтись без такого клише и вместо этого размазываю слезы по щекам тыльной стороной ладони.

– Я правда хочу вспомнить, – говорю я. – Хочу попытаться вспомнить. Вы можете помочь? Загипнотизировать меня или что‑то в этом роде?

Она склоняет голову с сочувственным выражением на лице.

– Боюсь, дело не в подавлении воспоминаний. Ты прекрасно помнишь. Но…

– Этого все же недостаточно, – заканчиваю я за нее. – Неужели ничего нельзя сделать?

– Гипноз я уже пробовала, – с грустью сообщает доктор Роуленд. – Это не дало нам ничего нового. Ты представила довольно типичный профиль… Прости. Я не хотела принизить то, через что тебе пришлось пройти.

Я бормочу, что ничуть не обижена.

– Разве это не дало хоть каких‑то результатов?

Она вздыхает.

– Если не считать твое поразительно интенсивное чувство отвращения к… к своей беременности, никаких.

– «Поразительно»? – с силой выдыхаю я. – Что же в этом такого уж поразительного?

– В твоей ситуации побывало множество других девушек, и большинство называли появление ребенка единственным светлым лучиком. А некоторые – своим спасением.

Я скриплю зубами. Нарочно, что ли?

– Ты не считаешь, что могла бы стать хорошей матерью?

– К чему этот вопрос? Мне казалось, вы собирались мне помогать, а не наоборот.

– Значит, не считаешь…

Заставить себя открыть ей правду у меня никогда не выходило: на этот вопрос мне нечего ответить. Я не знала, просто-напросто не знала, ведь мне не дали и единого шанса выяснить, какой матерью я могла бы стать. Дочь у меня отняли, не дав даже посмотреть на нее. Думаю, мне удалось бы полюбить ее, даже простить, если бы мне только позволили хоть разок на нее взглянуть, – но я была под наркозом, далеко и глубоко. Они явились как воры и ушли прежде, чем я очнулась. К тому времени было уже слишком поздно возражать и слишком больно сомневаться в правильности такого решения. Никто, находясь в здравом уме, не стал бы спорить с тем, что так для нее будет лучше, для этой безымянной крошки. Я и не стала. Все, что мне было доступно, – это попытаться приглушить боль, забыть, выгнать прочь единственным известным мне способом.

– Очевидно, нет, – рычу я. – Следующий вопрос, пожалуйста!

– Как ты думаешь почему?

На это у меня тоже нет ответа – во всяком случае, правдивого.

– А мне кажется, это напрямую связано с твоим опытом общения с собственной матерью. Как до, так и после похищения.

Моя мать… Которая в хорошие дни покупала мне игрушки в магазине «всё за доллар», а в плохие – тащила из дома электроприборы, чтобы сплавить в ломбард. Моя мать, которую я только раз видела после того, как меня нашли, еще лежа в больнице, – потому что вскоре ее задницу опять усадили на тюремные нары. Что‑то связанное с наркотиками.

При воспоминании о нашей последней встрече уголок моего рта едет вверх, ничего не могу с этим поделать.

– Моя мать была дрянной дурой, не слезавшей с наркоты, – огрызаюсь я. «Яблочко от яблони…» – язвительным эхом отдается в моей голове.

– А что ты о ней помнишь? Из той, прежней жизни?

– Только то, что я вам только что сказала.

Доктор Элиза качает головой.

– Это меня тоже поразило. Ведь любой ребенок… А тогда ты еще была ребенком, Лэйни, что бы там кто ни говорил… Любой ребенок всегда будет звать маму. Какой бы ужасной она ни была.

Стоило бы сказать ей, что тот ребенок умер в агонии, с воплями корчась на полу того подвала. Но что‑то в ее словах заставляет меня слушать не перебивая.

– Но ты никогда не звала ее. Ни разу. Ни во сне, ни когда оставалась в одиночестве. Ты не спрашивала о ней. Как будто у тебя вообще никогда не было матери.

Это очень близко к правде, и доктору Элизе это тоже известно.

– Я не чудовище, – заявляю я, глядя ей прямо в глаза. – Даже если чудовищем была моя мать. Даже если у меня нет теплых материнских чувств к ребенку моего насильника.

– Я никогда не называла тебя чудовищем.

– Но считаете меня ненормальной. Вы только что так и сказали.

– Все мы справляемся с травмой по-своему. Наш разум хитер, он обязан убедиться, что все плохое заперто там, где оно не причинит нам вреда. Только это и позволяет нам продолжать функционировать.

– Если вы решили, что это я сама делю память… – Вскипевший гнев сковывает мне горло. Руки сами сжимаются в кулаки.

– Это не то, что я сказала.

Я неласково смотрю на доктора Роуленд, но та стоически выдерживает мой тяжелый взгляд. В глубине души мне стыдно за все те дерьмовые, грубые слова, которыми я когда‑либо поливала ее, за каждый раз, когда кидалась на нее, хотя она всего лишь пыталась помочь. Даже сейчас мне крупно не по себе.

Но я все равно ничего не могу с собой поделать.

– Кажется, время нашей встречи на исходе.

– Я могу продлить ее, если ты захочешь выговориться, – невозмутимо замечает доктор Элиза.

Я делаю вид, что не услышала.

– Как там насчет «Золпидема»?

– Может, настало время снизить дозировку? Тебе следует постараться засыпать естественным путем.

– Я не хочу естественных снов.

– А я не желаю прописывать новые порции снотворного кому‑то с твоей историей болезни.

Голос прямо стальной.

– Но…

– Ты могла бы попробовать натуральные средства. Могу выписать тебе рецепт на мелатонин…

Я рывком отодвигаю стул и вскакиваю на ноги.

– Мы закончили.

– Лэйни…

– Увидимся через два месяца, – натянув слащавую улыбочку, говорю я. Знаю, что у доктора Роуленд есть возможность снова запереть меня в психушке, но выражение ее лица подсказывает, что она так со мной не поступит. Потому что верит в меня – верит, что я в силах оставить все позади, жить нормальной жизнью и стать полноценным членом общества.

Глупо с ее стороны.

Я выметаюсь из ее кабинета, так и не попрощавшись.

Глава двадцать третья

Поглядывая на стрелку уровня топлива, которая грозит завалиться влево, я съезжаю на эстакаду и сворачиваю в противоположную от гостиницы сторону.

По мере того как дневной свет потихоньку тает, сгущая бледно-серые оттенки