Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

низкая ограда из проволочной сетки, доходившая мне до пояса; теперь она насквозь проржавела и местами просто отсутствует. Чтобы попасть внутрь, не требуется даже перешагивать через нее. Высокая трава громко шуршит, когда я подминаю мертвые стебли подошвами ботинок, прокладывая себе путь. Сопротивляясь, стебли хлещут меня по рукам и лицу, а я отвечаю им тем же, с удвоенной силой.

Воспоминания всплывают из глубин по мере того, как я огибаю дом. Позади имеется еще один вход, и сейчас я направляюсь именно туда.

Стеклянная вставка в двери треснула и до того затянута пылью и паутиной, что почти утратила прозрачность. Когда‑то дверь была перекрыта двумя прибитыми крест-накрест досками, но одну кто‑то выломал, а вторая настолько прогнила, что крошится под моими пальцами. Когда я поворачиваю дверную ручку, та подчиняется с удивительной легкостью и почти не скрипит, несмотря на ржавчину. Не особо это трудно – пригнуться и проскользнуть в дом под оставшейся висеть на гвоздях доской.

Если б не здоровенная дыра в крыше, здесь царила бы кромешная тьма, но дневной свет тоже постепенно тает, так что мне приходится освещать себе путь фонариком телефона. Естественно, стоит мне его включить, сразу всплывает предупреждение о разряженной батарее. Я встречаю его с недовольным стоном, но в любом случае не собираюсь задерживаться здесь надолго.

В задней части дома, куда я забралась, расположена узкая кухня, откуда через арочный проем можно попасть в основную комнату. Никакого коридора или холла не предусмотрено: входная дверь распахивается прямо в гостиную. Еще когда я была ребенком, утеплитель то и дело отклеивался от дверной коробки, так что по дому частенько гулял ледяной ветер. Теперь от двери тянутся по грязному полу длинные полосы угасающего света.

Тонкая гипсовая стена отделяет гостиную от моей спальни, которая размером не больше кладовки и не имеет окон. Двери исчезли с петель, и пустые проемы похожи на зияющие рты, темные и отталкивающие. Под моими ботинками тихо хрустят битое стекло и вполне ожидаемо – использованные шприцы, меня это даже не раздражает. Здесь пахнет в точности так, как и должно пахнуть в заброшенном доме: человеческим мусором.

Не знаю, зачем я сюда явилась. Что хотела найти? Неужели думала, что ко мне как по волшебству вернется память, а в мозгу вспыхнет лампочка, точно в каком‑то мультике? А что, было бы здорово.

Память действительно вернулась – но не как включенная лампочка. Скорее, очень тонкой струйкой. В основном бесполезные случайные мелочи. Мне вспомнились диван блевотного цвета и угол, под которым экран телевизора был отвернут от дверного проема. Стены своей спальни Вэлери выкрасила в чудной глубокий оттенок красного, а моей – в прохладный розовый: редкая попытка обустроить наш быт с ее стороны, предпринятая задолго до того, как я могла бы что‑то запомнить. Полагаю, было времечко, когда даже Вэлери не относилась к жизни наплевательски. Когда‑то у меня тоже была кроватка с балдахином, пока я не выросла из нее в семь или восемь лет. Денег на новую не нашлось, поэтому с той поры я спала на брошенном на пол матрасе.

Что‑то тянет меня вперед, какая‑то нездоровая потребность увидеть все своими глазами. Не то чтобы здесь было на что посмотреть: любые намеки на мебель или бытовую технику давно сгинули. Но я делаю пробный первый шаг к темному прямоугольнику двери справа, потом еще один – и вот уже ноги сами несут меня дальше.

Вокруг меня смыкаются стены, грозящие вызвать клаустрофобию. Поднимая свой мобильник повыше, я вижу краску в пятнах влаги и в черных бутонах сползшей с потолка плесени, но под ними еще кроется память о прежнем цвете.

Я кружусь на месте и свечу телефоном по сторонам, в один угол за другим. Комната пуста, и в этом есть что‑то странное… Сначала я никак не соображу, что здесь не так, но потом до меня доходит. Тут нет мусора. Вернее, его меньше, чем в прочих помещениях. Пыль, паутина, куски окрашенной штукатурки, куда же без этого, – но не видно ни битых стекол, ни смятых оберток от презервативов.

Когда я поворачиваюсь, чтобы выйти, пляшущий луч фонарика вдруг выхватывает из темноты что‑то неясное, уголок какого‑то предмета. Я свечу туда – и чуть не роняю мобильник.

Камни. Небольшая платформа из камушков и осколков кирпича выложена квадратом, в центре которого возвышается что‑то ржаво-металлическое, среди темных пятен коррозии проступают остатки ярко-голубой краски.

Носком ботинка я переворачиваю эту конструкцию, чтобы разглядеть ее получше, – и, спотыкаясь, отхожу назад, пока не упираюсь в стену. Мобильник все‑таки выскальзывает из моих рук и шлепается на пол, рассеивая вокруг тусклый ореол света. А я вжимаюсь спиной в растрескавшуюся краску, не в силах оторвать взгляд от возникшей передо мной картины.

Это просто кукла, детская кукла на игрушечной кровати. Ее стеклянные глаза тускло блестят в слабом свете.

Даже не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы выйти из ступора. Царапая спину, я сползаю по стене и на четвереньках подбираюсь к мобильнику, чтобы взять его в руки. Пальцы дрожат с такой силой, что на стенах пускаются в пляс страшные тени – тени, которые кажутся живыми.

Затаив дыхание, я изучаю святилище – вот что это такое, другого слова не подберешь. Кровать, кукла, четыре стены. Есть даже огрызки свечей. Кукла из тех, какие можно увидеть на развалах в «Гудвилле», но, склонившись над нею, я понимаю, что ее шелушащиеся конечности были когда‑то выкрашены в коричневый цвет поверх неопределенного бежево-белого. Волосы вымазаны какой‑то черной субстанцией, которая давно высохла и готова осыпаться. Светло-серые радужки глаз куклы выглядят пугающе яркими на фоне темной краски.

Кожа слишком темная, чтобы изображать Оливию, но эти глаза… Нет, глаза – точно не мои. Дрожь пробегает по спине тысячью легких булавочных уколов, и я никак не могу заставить себя дотронуться до этой пакости.

В центре лежит предназначенная для детских чаепитий игрушечная тарелочка из светлого пластика с темными вкраплениями, рядом рассыпано содержимое: три окурка. Я брезгливо поднимаю один бычок двумя пальцами и подношу к лицу, подсвечивая телефоном.

Окурок довольно свежий. Он пострадал от влаги, а потом окаменел, но его фильтр по-прежнему ярко-рыж и ничуть не выцвел. Кончик фильтра смят, на нем слабая вмятина от зубов. Я все смотрю на него и смотрю, наотрез отказываясь сложить в уме все части довольно простой головоломки, пока не замечаю на бумаге под фильтром тонкую полоску. Моя марка.

Я отшвыриваю окурок – так, словно тот внезапно вспыхнул, – и вытираю руку о джинсы. Поднявшись