Я во всем виновата - Элизабет Кей

Так вот, для меня имеет значение следующее.

Это был октябрь. Был Хеллоуин.

Мое новое путешествие в коттедж началось с того, что мы втроем сидели за обеденным столом, ели пиццу и обсуждали, какие дома на улице украшены лучше всего. Нам больше всего нравился дом в конце улицы, с голографическими упырями и паутиной, затянувшей весь садик.

Ты вытер рот салфеткой и откашлялся, как всегда, прежде чем сказать что-то важное. Оскар пальцами вытягивал изо рта нитку сыра, чтобы она оборвалась и отлетела ему в лицо.

Ты сморщил нос: это было извинение.

– Утром звонил отец.

Я слушала, как ты объяснял его просьбу и умолял меня очень-очень постараться изо всех сил не обижаться: всего несколько дней, через несколько недель, только семья.

– Это последний шанс, – сказал ты и пожал плечами, – если…

– Я знаю.

Тим, мой самый нелюбимый деверь, подождал, пока его четверо сыновей нарядятся и будут готовы отправиться вместе с ним в поход за угощениями, и крикнул в кухню, что оставит жену дома с детьми, а сам поедет к родителям и постарается вернуться пораньше в последний день, но обещать ничего не может.

За ними захлопнулась дверь.

Джоди, моя единственная невестка, посмотрела на обеденный стол, измазанный гримом и фальшивой кровью, на полированный пол, уставленный вешалками для одежды и заваленный обувью, на хаос, который составлял ее жизнь.

А потом она взяла телефон и позвонила мне.

– Я не могу, – сказала она, – не могу и не буду присматривать за четырьмя маленькими детьми одна в течение четырех гребаных дней.

Мы обе знали, что она это сделает, потому что она всегда это делала, что бы ни случилось – очередной приступ рвоты, очередная мокрая постель. В этом мы были похожи.

– Я не виновата в том, что она умирает, и все же я плачу́ за это.

– Не знаю, – ответила я. – Речь все-таки идет о жизни и смерти.

– Ну да. Но все равно. Блин.

Я видела, как женщины превращаются в матерей, но она была первой, с кем это случилось у меня на глазах. Я помню, как она донашивала первого ребенка и с невероятным увлечением говорила о своей работе. Мне нравилось слушать ее рассказы о кристаллах и небесных картах, о приятных домашних родах и женщинах, которые носили своих детей на себе, как одежду, как вторую кожу. Я наблюдала, как эта беззаботная легкость уходила из нее, как масло стекает со сковородки, как она пристегивала двоих детей к груди, потея и ругаясь, как ее кристаллы покрывались пылью.

– Это всего на пару дней, – сказала я.

Она фыркнула и зашуршала салфеткой.

– Ты бы меня поняла, если бы у тебя их было больше одного.

Полагаю, мое молчание было довольно красноречивым.

– Черт. Извини.

– Ничего страшного, мы пытаемся.

– Долго?

– Все в порядке. Честно.

– Долго? – настаивала она.

– Больше года. А может, почти два.

– Дело не в теле. Не во второй раз.

Я слышала, как она возится в кухне: потекла вода, что-то смывая, зазвенели столовые приборы, сложенные в посудомоечную машину.

– Дело в голове.

– В прошлый раз с моей головой все было в порядке.

Я тут же почувствовала себя виноватой, а она невозмутимо продолжила:

– Значит, возник какой-то новый блок. Может быть, это связано с материнством? Может, с браком что-то случилось? Может, вам теперь нужна девочка и это стало преградой?

Я не лелеяла мечты о дочери, но что-то в ее последнем вопросе меня не отпускало. Как насекомое, от которого невозможно отмахнуться.

Она так и сказала: «преграда».

Как будто моя вина была сущей ерундой, из тех чувств, которые женщины могут спокойно сдерживать, обсуждать с психотерапевтом и отбрасывать. Как будто она еще не оплела все мое тело плотной черной паутиной, не пронизала каждую мышцу, каждую вену, каждую кость. Как будто последние десять лет моей жизни не ушли на попытки прирастить себе новое лицо, лицо женщины, не мучающейся виной, женщины, которую мог бы полюбить мужчина вроде тебя. Я хотела сказать ей, что она и половины не знает, но вместо этого еще пятнадцать минут слушала ее нытье, прежде чем извиниться, надеть остроконечную шляпу и плащ и вместе с вами отправиться в один из соседних домов.

Оскар, завернутый в белую простыню с дырками для глаз, очень обрадовался, обнаружив в своем ведерке три маленькие конфетки. Я помню, как он остановился через пару домов и разделил их между нами – одну оставил себе, одну дал тебе, а одну мне. Я подумала, что даже если нас так и останется трое, я смогу с этим смириться.

Спустя несколько часов, лежа в постели и изучая четыре разных приложения для определения фертильности, я уже не чувствовала этого. Я снова ощущала себя сумасшедшей, с пристрастием искала любые признаки того, что что-то не так, анализировала все данные в поисках самой крошечной причины для позитивного мышления. Я снова и снова слышала эти слова: «блок», «девочка» и «преграда».

Я не могла перестать думать о них, и с каждой секундой эти мысли увеличивались вдвое. В ту ночь я совсем не спала. Я чувствовала, как паутина внутри моего тела кристаллизуется, трескается, как ее части вырываются наружу, проникают в мою кровеносную систему, заражают все тело. Я лежала и ждала, пока наступит утро. Когда ты проснулся, температура у меня поднялась до сорока градусов, я дрожала и потела, как маленькая собачка, умирающая от голода на жаре.

Меня тошнило и лихорадило несколько дней, кожа покраснела, словно обгорела на солнце, и я едва фокусировала взгляд. Сначала я похоронила свою вину: я плохо училась в школе и прогуливала, едва сдавая экзамены, а позже слишком много пила, и спала с мальчиками, которые играли в регби, и брала таблетки у незнакомых людей в темных подвалах. Я стерла эту вину, зациклившись на работе и физических упражнениях, двигаясь быстро, никогда не задерживаясь на месте: вставала и шла в спортзал, и в офис, и в спортзал, и к друзьям, и домой спать.

Я была такой, когда мы познакомились.

– У тебя нет семьи? – спросил ты меня однажды.

Я покачала головой.

Мы были на барбекю, которое устраивали твои тетя и дядя, и твои двоюродные братья и сестры – все младше тебя – разбрелись по патио, а некоторые плавали в бассейне.

– Прости, – сказал ты, как будто не мог представить ничего хуже.

Твоя младшая сестра плескалась, изо всех сил колотя ногами по воде. Я