Современный зарубежный детектив-15. Книги 1-16 - Рада Джонс

уходить, и пошла искать Фергюса. Забрела в столовую, где группа гостей сидела за краем стола и играла в маджонг, потом на кухню, где миниатюрная горничная мыла посуду. Глянула в кухонное окно – и во внутреннем дворике увидела огоньки двух сигарет. В углу, склонившись друг к другу, стояли Фергюс и Вида. Она и сейчас прекрасно видит эту сцену – на фоне белой стены дворика две фигуры, в свете фонаря на мощеном настиле – их длинные тени.

Тогда Элли слегка удивилась, не более. Помнится, она воскликнула: «Господи! Что вы там делаете? Наверняка замерзли!»

Но сейчас она спрашивала себя: долго ли они были там вместе? Может быть, она чего-то не заметила, хотя должна была заметить?

* * *

Элли так погрузилась в эти мысли, что едва не проехала свою остановку. Пришлось поработать локтями, и она выпрыгнула в ту секунду, когда трамвай уже начал трогаться. Это была окраина рынка Цукидзи, кругом ларьки, рестораны, толпы людей. На Элли обрушились запахи рассола и рыбы, гниющих овощей и фруктов, грохот тележек и бочек, шум и гам голосов. В этом нестройном хоре каждый торговец пытался перекричать конкурентов, восхваляя вкусные гребешки, лимоны высшего качества, сочные креветки. Поддавшись внезапному порыву, Элли пробилась сквозь толпу и купила небольшой букет розовых гвоздик – отнести матери.

Большую белую больницу на берегу реки за рынком заняли американские военные. Торопливо проходя через больничный двор, Элли заметила одноногого солдата на костылях, которому помогали сесть в джип: острое напоминание о невидимой войне, набиравшей силу за морем, в Корее. Мать поместили в деревянную пристройку, похожую на барак, где-то на задворках – туда вытеснили всех гражданских пациентов-японцев. В коридорах толпились люди, ждавшие лечения либо прихода родственников. Элли и раньше замечала, что они как-то странно сдержанны, подавлены. На лицах покорность, если они и говорили друг с другом, то полушепотом.

Направляясь к палате матери, Элли глубоко вздохнула. Она боялась этой встречи и стыдилась своей трусости. Мать медленно слабела, и видеть это было выше ее сил, тем более что она ничего не могла с этим сделать. У нее даже не находилось нужных слов. Господи, ведь матери всего пятьдесят три, но ее почки быстро сдавали, и средства помочь не было. Говорили, что, скорее всего, это результат тропической лихорадки, которую она подхватила еще на корабле, перевозившем их из Голландской Ост-Индии в Австралию. Элли спросила: есть ли какое-то подходящее лечение? Доктор лишь издал шипящий вздох, ничего хорошего не означавший, и туманно упомянул какой-то новый американский препарат – возможно, он появится на рынке лет через пять или около того. Понятно, что мать столько не протянет.

Палата матери находилась в дальнем конце коридора, в ней стояли четыре кровати, так близко друг к другу, что между ними помещалась лишь металлическая тумбочка. На кровати рядом с матерью лежала слабоумная старуха, которая все время стонала, иногда бормоча бессвязные фразы: «хватит!» или «хочу домой».

Мать сидела в постели, в новой ночной рубашке в горошек, которую Элли привезла в прошлый приезд. Кажется, с прошлого раза ее лицо стало еще более унылым и одутловатым, она безучастно глянула на букет гвоздик и пробормотала:

– Спасибо, Эри-чан. Очень красивые.

Вода с цветочных стебельков капала на постельное белье, и Элли поняла: надо было купить вазу и поставить цветы в нее. Она осторожно вынула гвоздики из вялых рук матери и положила на прикроватную тумбочку в надежде, что медсестры что-нибудь придумают.

Мать никогда не жаловалась. Это больше всего и беспокоило. В детские годы Элли, даже в лагере для интернированных в Австралии, мать всегда была сильной, с такой шутки плохи. Сердясь, она переходила на голландский, потому что, как однажды объяснила Элли, его гортанные звуки куда лучше английского или японского позволяют выразить сильные чувства. Godverdomme – черт возьми! – таков был ее любимый боевой клич, и Элли с братом Кеном тихонько подражали коротким вспышкам материнского гнева у нее за спиной – копировать мать в ее присутствии они никогда бы не осмелились.

В раннем детстве Элли маму и обожала, и боялась. Она до сих пор помнила, как крепко сжимали ее руку сильные пальцы матери, как жалили удары трости по ногам в наказание за плохое поведение. Но помнила и гордость от похвалы матери, потому что эти слова были искренними и шли от сердца.

Теперь мама говорила только по-японски. На вопрос Элли о самочувствии она лишь неопределенно улыбнулась.

– Обо мне не беспокойся. Медсестры очень хорошо ко мне относятся.

– Доктор сказал что-нибудь новое о лечении? – спросила Элли.

– Сказал, что у меня все хорошо. Наверное, скоро отпустят домой.

Она правда в это верит? Элли не хотела разрушать надежды матери, но и обман был ей не по нраву.

Дальше шел вопрос, который мать задавала всегда, терпеливо и без тени недовольства:

– Как там Кен-кун? Ты давно его видела? Надеюсь, он скоро приедет меня навестить.

От этого вопроса Элли всякий раз вздрагивала. Она не видела брата уже несколько месяцев и понятия не имела, чем тот занимается, хотя почти наверняка это были игры в карты, долгие попойки в барах с американскими солдатами и завиральные идеи о том, как сколотить состояние, торгуя на черном рынке. Весь в папочку.

Элли решила сменить тему и сказала:

– Мама. Хочу сказать тебе что-то важное. Мы с Фергюсом решили взять приемного ребенка.

Слова прозвучали торопливо, она сама не знала, какой реакции ждала от матери. Удивление? Восторг? Неодобрение? Но наступило долгое молчание, такое долгое, что Элли даже засомневалась: слышала ли мама ее слова.

Женщина на соседней кровати перестала стонать и теперь бурчала себе под нос:

– Бомбоубежище. Где бомбоубежище?

Элли достала из сумочки фотографию и положила ее на покрывало.

– Ее зовут Майя. Она в середине, во втором ряду. С волнистыми волосами. Видишь? Ей пять лет. Фото не очень хорошее, но мне хотелось, чтобы ты на нее посмотрела. Сейчас она в детском доме, но ей нужна настоящая семья, мать и отец, которые будут о ней заботиться.

Она не стала говорить, что отец Майи был солдатом-индусом. Не все сразу.

Мать подняла фотографию и поднесла ее к лицу, совсем близко. Неужели теряет зрение, подумала Элли?

Наконец мать вздохнула, долго, медленно.

– Так хотелось бы иметь своих внуков, – прошептала она. Потом подняла глаза на Элли и чуть улыбнулась. – Очень милая, – добавила она.

Милая, подумала Элли. Не самое подходящее для Майи слово. Но она протянула руку и осторожно поправила седеющие волосы матери.

– Наверное, это займет какое-то время. Мы только подали документы. Но